Снега все еще не было. Темный берег, чуть отмеченный изморозью, темные, с иссеченными вершинами сосны среди валунов, разбитая дорога, а дальше — голый ледяной простор озера. На нем кое-где чернели неподвижные точки замерзших во льду машин.
— Загорают, — говорили водители. — То задом вверх торчит, то носом.
С каждым днем таких машин становилось больше, никто их не убирал, а немецкая артиллерия корректировала по ним стрельбу.
Лед все еще не был надежным, тяжелые машины проваливались, конные обозы попрежнему тянулись по всей трассе. Всюду на льду валялись сброшенные с саней мешки и ящики, отощавшие лошади падали посреди дороги. Особенно мучили людей и животных трещины, образовавшиеся на седьмом километре от западного берега. Широкие разводья тянулись вдоль всей береговой линии, то суживаясь, то увеличиваясь, и на них трудно было построить надежные мостки. Приходилось разгружать машины и сани, на спинах перетаскивать грузы, затем перегонять порожняк.
Немецкая артиллерия и самолеты нащупали этот «район мостов». С утра до вечера немцы обстреливали дороги, много раз «мессершмитты», снижаясь, били из пулеметов по скоплениям людей и обозов. Тогда люди падали на лед, а кони ломали оглобли, рвали упряжь, обезумев от ужаса, уносились по озеру, падали и, смертельно раненные, ржали высоко и пронзительно.
Было очень холодно. Негреющее солнце освещало берег и озеро, отблескивал лед. Изредка, казалось, совсем недалеко, над лесом вился паровозный дым. Там ждали вагоны грузов из Ленинграда. Туда с переправы медленно и редко ползли машины.
Рахимбеков уже второй день находился в Коккарево, расположенном на западном, «ленинградском», берегу озера. Сюда был переведен штаб бригады, и начальство неожиданно вызвало всех командиров частей. Комаров послал Рахимбекова, приказав, в случае задержки, догонять роту в пути.
Вдобавок Комаров надеялся, что Асафу удастся получить для роты хотя бы немного теплого обмундирования. Бойцы были раздеты и разуты, а морозы становились всё крепче. Но Рахимбекову с командиром бригады так и не удавалось встретиться. Тот вместе с начальником ледового участка почти круглые сутки проводил на трассе, часто и ночевал где-нибудь в машине.
Постоянные обстрелы и налеты, некрепкий лед, мороз, выход из строя машин и убыль людей не давали и половины тех результатов, которых фронт ждал от ледовой дороги. Не было прикрытия с воздуха, береговые зенитные батареи стояли далеко и тоже не могли задержать вражеские самолеты, прорывавшиеся сквозь жидкий огонь и весь день «висевшие» над озером. Несколько счетверенных пулеметов были пока единственной и слишком слабой защитой. Четыре отдельных автобатальона, приданных бригаде, действовали каждый сам по себе, машины простаивали под выгрузкой, некоторые шли прямо с озера на Ленинград, застревали в пути.
— Нет на трассе хозяина, — зло сказал какой-то майор, встреченный Рахимбековым по дороге в штаб. Потом закурил и покосился на спутника. Маленький, исхудалый, в обгоревшем полушубке, придававшем ему вид боевого командира, Рахимбеков, как видно, внушил доверие, и майор продолжал говорить, яростно жуя мундштук папиросы и сплевывая огрызки в сторону. — Вы только посмотрите, что тут делается. Под Тихвином идут тяжелые бои, в городе люди уже… а, да что там! Сейчас готовится эвакуация гражданского населения из города, и вы бы посмотрели, как они там держатся… Вчера по Петроградской стороне шли ремесленники на вокзал. Худые, закоптелые, сморщенные дети-старички. У каждого рюкзачок и палка… И эти старички бредут и плачут. Боятся не дойти…
Он вдруг замолчал, швырнул окурок и долго ругался.
В штабе снова сказали, что командир бригады на трассе, но на этот раз указали более точный адрес. Командир только что звонил по полевому телефону с Вагоновского спуска, там следует его искать. Рахимбеков направился к спуску.
Уже день клонился к вечеру. Стало заметно, как потускнел берег, быстро темнел лед. Легкий ветер, дувший с самого утра, становился порывистей и резче, временами под его напором трещал береговой припай. На озере машин было мало, зато Рахимбекова поразило необычное зрелище.
От самого спуска широкой, расползающейся лентой, уходящей одним концом в лес, а другим далеко к Зеленцу, тянулась нескончаемая вереница людей. Между ними попадались пушки на конной тяге, бойцы помогали коням, вяло упираясь в колеса орудий. Люди шли рассыпным строем, худые, темные, в обмотках и обледенелых ботинках, в шинелях без ватников, в летних, линялых пилотках. Им было так холодно и они так отощали, что ни одного слова не слышалось из рядов, лишь шаркали сбитые подошвы, звякал котелок или штык. Они шли, и не было видно им конца-края… Многие падали и лежали долго, пока не подъезжала санитарная повозка. Рахимбеков видел, как провезли мимо него красноармейца, потом еще троих. Некоторых уже и не поднимали…
«Эвакуируются войска…» подумал Рахимбеков, и опять его охватило беспокойство за Ленинград. Там, на станции, где он столько суток держался, он ничему не верил, ничего не хотел знать, сознание не могло допустить мысли о страшном конце… Дорога через озеро закрепила эти мысли. Теперь…
Растерянный, ошеломленный, забыв о стуже, он снял шапку и, лысый, щуплый, вытирал ею слезы. Он не знал, что это Ленинград посылал свои дивизии на подмогу Волховскому фронту и что через несколько дней Тихвин будет отбит.
Войска всё шли и шли. Уже становилось темно, с каждым часом усиливался ветер, прорывалась колючая снежная крупа. Несколько водителей, пробившихся на машинах с того берега, говорили, что дальше ехать нельзя, на середине озера настоящий шторм и стрелковые части идут по воде, выступившей поверх льда.
Рахимбеков так и не нашел командира бригады. Расстроенный виденным, беспокоясь о своих, которые сегодня должны были тронуться на новое место, утратив всякую надежду найти начальство, метавшееся по всему участку, он в десятый раз направился в штаб. Может быть, Комаров еще не выступил и удастся связаться с ним по штабному проводу и спросить, что делать. Возможно, что командиру бригады сейчас не до них, что он и забыл о вызове.
Рахимбекову очень хотелось вернуться к себе, в свою роту, к привычным трудам и заботам, вырваться из той суеты и неопределенности, которые царили здесь на берегу. Всю свою жизнь он уважал порядок и доводил начатое до конца. Еще будучи каменотесом, он не уходил из забоя, пока не кончал отделку. Часто лунной ночью вытягивалась и ломалась его длинная тень в пустынной каменоломне, и стук молотка, отдаваясь в горах, разгонял шакалов. Позже, среди тех же каменных глыб, при том же лунном свете, он учил буквы, написанные ему Комаровым на листке фанеры, а утром, глядя на розовеющий восток, молился аллаху, повторяя ему выученное за ночь… Сейчас у него тяжко было на душе.
Сумерки превратились в темноту, гудело озеро, ветер срывал комья с обрыва, нес мерзлую пыль, рвал и трепал полы полушубка, не давал итти. Далеко внизу дрожали огоньки фар, потом они погасли. Рахимбеков подумал об идущих сейчас по озеру войсках, о застигнутых штормом машинах и, содрогнувшись, словно от нестерпимой боли, закрутил годовой. Там был сейчас ледяной ад. Хорошо, что Комаров со своими бойцами выбрались раньше. По крайней мере, они сейчас в тепле и в безопасности.
Штаб помещался в школе, выстроенной на высоком бугре недалеко от озера. Немцы обстреливали село методически, но большого ущерба причинить не могли — домики и избы стояли редко, снаряды рвались большей частью на огородах и на берегу. Возле школы упал всего лишь один фугас, от взрыва вылетели все стекла.
В двух соединяющихся между собою комнатах находились канцелярия штаба и кабинет командира бригады. Тут же штабные и жили. Все остальное здание пустовало, только в одном из классов разместилась караульная команда и несколько телефонистов. В школе было неуютно и холодно, ветер гулял по коридорам и классам, валялись осколки стекла, сломанные парты и мусор, неизбежный в покинутом доме.
Пройдя наощупь темный, продуваемый ветром коридор, Рахимбеков открыл дверь и вошел в канцелярию. Главного начальства не было. Начальник штаба, как видно, все еще отдыхал в кабинете — он не спал двое суток подряд, — в комнате находились только его помощник — молодой очкастый капитан, начфин и долговязый адъютант Петя. Рахимбеков за эти два дня перезнакомился со всеми.
Трое командиров, отодвинув счеты и папки с делами в сторону, пили чай из жестяных кружек, макая в кипяток темные ржаные сухари и осторожно обсасывая их, чтобы не уронить ни крошки. Небольшая бензиновая коптилка, треща и вспыхивая, освещала уголок стены и стол, остальное пространство тонуло, в полумраке. В комнате было тепло и тихо, негромко похрапывал связной, вздремнувший у натопленной печи, бренчала в трубе заслонка.
— Не нашли? — спросил капитан, блеснув очками и поднимая голову, когда Рахимбеков молча остановился у печки и приложил к ней руки. — Нет его и на спуске?
— Нет.
Капитан, обжигаясь, поставил кружку на стол.
— Идите пить чай, — сказал он сочувственно, глядя на расстроенного, продрогшего гостя. — Вы совсем застыли.
Рахимбеков размотал сползший на шею башлык, снял полушубок. В мятой летней рубахе с широким воротником, худой и темный, он, немного стесняясь, взял предложенную кружку с кипятком и кусок сухаря (уезжая сюда, он ничего не захватил с собой), присел к столу. Петя недовольно подвинулся. Потом вдруг щедро открыл гостю свой мешочек с сахаром.
— Сегодня опять застряло двенадцать машин… — сказал неожиданно начфин и, отставив кружку, беспокойно поглядел на колеблемое ветром одеяло, которым было завешено окно. — И две утонули… У нас на заводе это называлось — прорыв…