— Ну, ну, — строго отозвался Петя.
— Это война, — сказал помощник начальника штаба. — Только воюем еще не так, как надо бы… — Он поправил очки и снова занялся чаем.
— По такой дороге немцы засыпались бы в два счета и угробили бы все машины, — возмутился Петя. — Я ездил, я знаю. Радиаторы замерзают, лед ломается, темнота чортова, мороз, днем из всех пушек лупят по трассе, на берегу по шесть часов торчат под нагрузкой и выгрузкой. Сам чорт не справится…
— Порядка нет, адъютант, — коротко сказал помощник и, глянув на Петю, поднял перед ним опорожненный чайник. Непонятно было, к чему относятся эти слова, но Петя умолк и, смущенно взяв чайник, окликнул связного.
Рахимбеков не принимал участия в разговоре. За эти сутки он достаточно нагляделся и наслушался и понимал, что если дело и дальше пойдет так, то трасса не оправдает связанных с нею надежд. Слишком трудно держать двухсоткилометровую дорогу с таким ледовым участком, как Ладожское озеро, на самом переднем крае фронта. Семь дней шли машины в один конец за грузом на дальние станции, а потом гибли на Ладоге. А Ленинград ждал, надеялся и отдавал последние свои войска… (Рахимбеков узнал, куда уходили дивизии). Старший лейтенант помнил, как напутствовал его Комаров, как просил поторопиться, чтобы ни на минуту не задержать прокладку новой линии, ускорить движение. Комаров тоже надеялся…
Понурый и расстроенный, Рахимбеков поблагодарил за чай, отошел к печке. Он решил просидеть здесь всю ночь, может быть, все же придет командир бригады. А если нет, завтра придется уехать. Связаться по телефону с Комаровым оказалось невозможным — где-то был поврежден провод, и в такую бурю его не починить до утра.
Командиры остались сидеть за столом и тоже умолкли. Теперь явственно слышался свист ветра за окном, хлопало одеяло, мигало и вытягивалось пламя коптилки. Внезапно оно метнулось, пыхнуло и чуть не погасло. Дверь из коридора вдруг отворилась, и в комнату вместе с клубами пара ввалился высокий, грузный, в расстегнутом на груди белом полушубке военный. Он был в ушанке, сдвинутой набок, огромных валенках, с двумя револьверами. Один в кобуре, второй — маузер — торчал из-за пазухи. Бритое одутловатое лицо вошедшего было мрачно.
Буркнув приветствие, он на минуту остановился, разглядывая помещение, затем двинулся вперед.
— Вам куда? — поднимаясь с места, спросил помощник.
— К вам.
Не обращая внимания на сидевших, он направился прямо к двери, ведущей во вторую комнату. На петлицах его гимнастерки, выглядывающих из-под воротника полушубка, виднелись эмалевые знаки различия. Звездочка ушанки торчала над ухом. Взъерошенный и большой, страдающий одышкой, он был похож скорее на лесного воина, чем на кадровика.
— Товарищ старший лейтенант, — не выдержал Петя. — Надо привести себя в порядок. Вы куда попали?
— Да неужели? — невозмутимо сказал военный. Он остановился, поглядел внимательно на строгого Петю, на остальных, поправил шапку. После этого, даже не постучавшись, открыл дверь.
— Верзила, — сказал адъютант, — фронтовик, тоже. Не хотелось только связываться…
— А я бы на вашем месте и не связывался, — спокойно ответил помощник начальника штаба. — Особенно с подполковником.
Петя растерялся. Рахимбеков даже издали заметил, как покраснел юноша.
— У него же три кубика, — пробормотал он смущенно.
— Три шпалы. Надо хорошенько смотреть, адъютант.
Несколько минут Петя не мог прийти в себя, да и остальные были, видимо, озадачены поведением и сравнительно большим званием посетителя, явившегося неизвестно откуда и по какому делу.
Между тем за стеной раздавался густой и резкий голос незнакомого командира. Начальник штаба молчал, его словно не существовало.
— Комиссия… — определил начфин и покачал головой. — Пойдут теперь скрипеть перья.
— Поскрипят и уедут, — хмуро ответил капитан. — Только время отнимут. Не это нам нужно…
За стеной неожиданно стало тихо, потом шевельнулась дверная ручка и послышался громкий уверенный голос приезжего:
— Веди.
Дверь в канцелярию отворилась, и первым вышел низенький майор — начальник штаба, видимо очень взволнованный и еще не совсем очухавшийся. За ним медленно переступил порог подполковник. Он был сейчас без шапки, бритая голова его лоснилась.
— Товарищи, — сказал начальник штаба. — Вот наш новый командир бригады. Назначен лично товарищем Ждановым.
Шторм продолжался еще двое суток, и все это время Рахимбеков провел на западном берегу озера. Новый командир бригады подполковник Медведько мобилизовал всех своих и чужих командиров, застрявших на переправе, организовал поиски отбившихся машин.
Связь с Комаровым старшему лейтенанту установить не удалось, Рахимбеков узнал лишь, что рота накануне бури находилась еще на месте. Может быть, они решили переждать непогоду. Он пошел к Медведько.
— Разрешите, товарищ подполковник, отбыть к своим, — сказал он, стараясь говорить решительно.
Командир бригады даже не обернулся. Он стоял одной ногой на подножке легковой машины и, распялив на камне карту, шарил по ней большим мясистым пальцем.
— Не разрешаю.
Потом, придавив карту, хмуро повернул голову.
— Возьми троих бойцов и прощупай под берегом до Осиновца. Доложишь вечером.
Рахимбеков козырнул и отошел. Спорить было нельзя. Медведько уже расстрелял начхоза, отказавшегося выдать водителям новые валенки, прострелил баллоны шоферу городской машины, который побоялся спуститься на лед и хотел удрать. Всю ночь подполковник ходил по землянкам, где расположились люди бригады, ничего не требовал и не просил, как делал это прежний начальник, а просто садился у печки, молча курил, потом шел в следующую. А утром командиры рот, у которых люди находились в плохих условиях, были смещены и отправлены вместе с дорожниками ставить вешки.
— Меня послал сюда Жданов, — сказал он медленно, с одышкой. — «Дорогой жизни» назвали наш участок… Чуете?.. — рявкнул он и ударил кулаком по столу.
Только на пятый день пребывания в Коккарево Рахимбеков получил разрешение вернуться к своим. Шторм натворил немало бед. Двое суток вовсе не было переправы, снесло временные мостки на трещинах, машины оказались раскиданными по всей губе, часть из них пропала без вести. Медведько снарядил аварийные бригады, послал на розыски, сам на своей «эмке» объехал южные участки озера.
Шторм закончился снежным бураном. Теперь вся Ладога лежала тихая, умиротворенная, белая до самого горизонта. Однако ехать было невозможно. Первые же машины застряли в снежных наметах недалеко от берега и дальше пробиться не смогли. Медведько приказал расчищать трассу лопатами. В этот же день пришло извещение, что у немцев отбит Тихвин.
Рахимбеков ехал в открытом кузове. Тревоги последних дней, беспокойство за Комарова и бывшую свою роту, вынужденное сиденье в Коккарево, гибель людей и машин сменились сейчас бодрым и приподнятым настроением. С освобождением Тихвина дорога сокращалась почти наполовину, а новый приказ Военного Совета, который передали ему в штабе для Комарова, говорил о том, что участок их работы приобретал первостепенное значение. Войска фронта продолжали наступать, и может быть, перевалочная база станет еще ближе.
«Район мостов» миновали благополучно. Через трещины снова были проложены мостки. Дорогу расчистили, зато дальше все чаще и чаще стали попадаться наметы, появившиеся уже после работы аварийных бригад. На середине озера дул сильный ветер, заносивший трассу мягким, еще не слежавшимся снегом, пропадали усилия многих десятков людей. Тяжелые снегоочистители пустить было нельзя — лед не выдерживал тракторов, а сколоченные наспех деревянные треугольники, влекомые парой коней, брали по верхам и не могли очистить трассу до льда.
Рахимбеков уже давно вылез из кузова, с лопатой в руках помогал откидывать снег, но машина пробивалась медленно, впереди стояло еще много застрявших грузовиков, и он решил итти пешком. Хорошее настроение его снова сменилось беспокойством и опасениями. Какие нечеловеческие трудности еще предстоят на этой дороге, в особенности, когда начнутся метели и постоянные снегопады!
Думая о роте, втайне он все еще опасался, что без него там обязательно случится что-нибудь плохое. Это был его дом, его семья, ведь ничего и никого у него больше не было. И, может быть, потому иной раз он так сурово обходился со своими людьми.
Проходя мимо машин, он заметил на многих из них фигуры людей, закутанных в одеяла, в платки, в какое-то теплое тряпье. Люди неподвижно сидели в открытых кузовах. Лица у всех были опухшие, зеленовато-бледные, с темными губами. Это эвакуировались семьи военнослужащих из Ленинграда. От стужи и ветра они окоченели, но вылезть из кузова, согреться у них не было сил.
На трассе Рахимбеков увидел Медведько. Подполковник помогал водителю вывести на лед буксовавшую легковую машину. Тяжелый, в сбившейся набок ушанке и в распахнутом полушубке, он плечом толкал «эмку» и свирепо отогнал дорожников, сбежавшихся от других машин ему на подмогу. Потом, стоя на подножке, укатил вперед.
Уже близился вечер, когда Рахимбеков подходил к восточному берегу. Чернели на чистом снегу деревенские избушки, высоко в небе гудел вражеский разведчик, били зенитки. Клубочки разрывов вспыхивали то там, то здесь и долго не исчезали. Как видно, стреляла не одна батарея, но огонь был редкий и слабый, и самолет спокойно производил съемку. Завтра немецкие батареи снова начнут обстрел.
Часть машин все же одолела наметы и километрах в трех от берега догнала Рахимбекова. Сзади ехал большой крытый фургон, наподобие тех, что служили в городе для перевозки хлеба.
Рахимбеков узнал машину. В ней находилась семья какого-то пожилого майора, сидевшего в кабинке рядом с водителем. Дверцы фургона были закрыты снаружи на задвижку, оттуда все время доносился детский плач.