12. Где-то в поле поют сверчки, трещат цикады. Шумит трава, которую тревожит, пробирающийся украдкой

12.

Где-то в поле поют сверчки, трещат цикады. Шумит трава, которую тревожит, пробирающийся украдкой через балки, невидимка-ветер. Иногда мне он кажется украинским разведчиком, втихаря подползающим к блокпосту, и я настороженно всматриваюсь в темноту из окна хаты, в которой живу. Но без прибора ночного видения в густой южной тьме ничего не увидать.

Ночное небо опускается на жаркие, нагретые за день поля, окутывает их прохладной пеленой. На меня накатывает лирическое настроение, я читаю вслух:

«Тиха украинская ночь,

Прозрачно небо. Звезды блещут.

Своей дремоты превозмочь

Не хочет воздух…» (Пушкин А.С. «Полтава»).

Оксана удивленно хлопает глазами.

— Это ты написал? — интересуется она.

— Нет, Пушкин.

Наш незамысловатый диалог прерывается гулом летящего вдалеке вертолета. А может двух. Нет, украинская ночь совсем не тиха, она живет своей жизнью, жизнью войны.

Отхожу от окна назад, вглубь хаты, к столу. Стараниями Оксаны на нём расставлена всякая деревенская снедь: вареная картошка, малосольные огурцы, нарезка сала и, конечно, горилка. Вкусная и здоровая пища, ничего не скажешь!

Горилка особенная — на дне бутылки плавает красный перец. Я уже выпил несколько стопок, да и Оксана пригубила. Она порозовела, отчего кажется смущенной девочкой, попавшей во взрослую компанию. Даже в свете неярко горящих свечек — света в селе давно уже нет, — мне видно, как пылают её щеки.

Такие посиделки с девушкой при свечах можно было бы счесть за романтический вечер, разумеется, с поправкой на место и время. И если принять во внимание только свечи, я мог бы представить себя сидящим в ресторане, допустим с Лизой или, на худой конец, с Алёной.

— А где, в каком стихотворении? — нарушает молчание Оксана, и я не сразу понимаю, о чем она спрашивает.

— Что? Какое стихотворение?

— Ну, ты сейчас прочитал…

— А это. Это «Полтава», такая поэма есть у Пушкина.

Мы молчим, и в молчании таится определенная неловкость: я не знаю, что сказал Оксане Мыкола, она не знает, что сказал младший Безручко мне. А Иван Кравчук бы сейчас подсел к девушке ближе, заглянул в её карие глаза своим ласковым взглядом и процитировал сам себя:

Я живу на чужой территории,

И домой невозможен побег…

«Ему хорошо, — думаю недовольно, — он просто живет на этой самой территории, без забот, а я здесь воюю». А может, я всё усложняю, забыл, что на самом деле, я примитивное белковое тело? Они ведь не парятся по таким пустякам, как отношения с противоположным полом.

Двигаю стул ближе к Оксане и успеваю заметить её испуганный взгляд. Наливаю еще горилку в стопки — себе и ей.

— Давай за мир на донецкой земле! — предлагаю, дружески улыбаясь. — Годится тост?

— Ага! — машинально отвечает она, о чем-то напряжено думая, и выпивает горилку одним махом, как заправский алкаш. Этим смелым жестом она невольно выдаёт своё волнение, показывает, что ей не по себе, что она теряется наедине с малознакомым парнем.

Я кладу руку на её плечо, легко поглаживаю, двигаю ладонь дальше. И вот уже обнимаю её за шею. Оксана молчит и мне кажется, терпеливо ждёт, чем всё закончится, а закончиться, в моём понимании может только одним — я увлекаю её к кровати, стоящей в углу хаты. Кровать старая, панцирная, скрипучая. Хорошо, что у меня нет соседей.

Рано утром, не успеваю продрать глаза, как обнаруживаю, что лежу в кровати один — Оксана успела уйти. Я откидываюсь назад, вытягиваюсь, нежусь в воспоминаниях. На столе остатки вечернего пиршества и я вдруг обнаруживаю, что чертовски хочется есть. Резво вскакиваю, бегу к столу, хватаю холодную картошку — солёная она мне кажется ещё вкусней. Потом сажусь на стул, опять вспоминаю вчерашний вечер, ночь с Оксаной.

Все-таки здорово, что я её встретил! Не знаю, сложится ли у нас с ней или нет, но я ей благодарен. И это так! У меня отчего-то возникло странное чувство к этой девушке — не любовь, а благодарность.

В связи с этим опять возвращаюсь к мыслям о белковых телах.

Благодарность. Почему ночь с Оксаной вызывает у меня именно такой душевный отклик, а не какой-то иной? Может потому, что благодарность тесно связана с инстинктом, называемым размножением. Он присущ примитивным особям, потому что в их случае любовь отсутствует напрочь — одни инстинкты и рефлексы. А ведь все мы, по сути, и есть примитивные особи. Ну, правда, за исключением некоторых, которых я называю хищниками.

Я окидываю взглядом стол, на котором осталось ещё несколько картофелин. Холодная картошка мне нравится, и я уплетаю её, словно ничего вкуснее в своей жизни не едал.

В хате становится совсем светло – солнце яростно бьется в стёкла узких окошек. Утро в разгаре. Опять жаркий день, который запомнится слепящим светом и зыбким маревом горячего воздуха, дрожащим, переливающимся над дорогой, бегущей мимо блокпоста. Этот воздух, точно поднимающийся пар над разогретой сковородкой. А ещё запах пота, грязной одежды, бензина, пороха. И никакого запаха полевых цветов или зелёной травы. Собственно, её уже и нет, она вся пожелтела без дождя.

Кинув взгляд на часы, я вскакиваю, как ужаленный. Черт, возьми, опаздываю на блокпост, а ведь с утра наша смена! Быстро одевшись, хватаю автомат, выбегаю на улицу. От моей хаты до блокпоста несколько километров, и я трусцой отправляюсь к месту несения службы. А что? И время сэкономлю, и для здоровья полезно!

Сам себе напоминаю настоящего военного, вроде какого-нибудь американского морпеха-здоровяка или шкафоподобного десантника, одного из тех бравых и мужественных парней, которых любит показывать Голливуд.

Десантники бегут строем, кричат речёвку. И мне тоже хочется прореветь что-то типа: «Дождь десантника не мочит, дождь десантника бодрит!» Но я не десантник и понимаю, что буду смотреться дико для идущих навстречу сельчан.

Да и потом, дождя давно не было.