Просыпаюсь, оглядываюсь, обреченно вздыхаю. Тело сотрясается с такой силой, что мои колени бьются о крышку гроба. Кажется, внутренности превратились в лёд.

Наконец, когда ноги свело жестокой судорогой, крышка откинулась, и пара чьих-то рук, грубо выдернула меня в тепло кабинета.

Затхлая палата для буйных, после морозильника, показалась мне эдемом, а полу- остывший приторный кисель, принесённый мне какой-то мед. сестрой, амброзией. Я лежала на мягком полу без всяких мыслей.

- Человек не может ни о чём не думать, - сказала мне Аришка когда-то, ещё в другой жизни.- Ты, даже если выбросишь все свои мысли из головы, то в любом случаи будешь думать, что не о чём не думаешь.

Проведя этот нехитрый эксперимент над своим сознанием, мне ничего другого не осталось, как согласиться с подругой. Но в данный момент, я бы могла с ней поспорить. Моя голова была пуста, ни мыслей, ни желаний, лишь ощущение тепла, бегущее по венам, колючими, но приятными иголочками. Сейчас, я походила на курицу, которую вытащили из морозильной камеры, для приготовления супа. Курица холодна, мертва, ей больше не страшно и не больно. Не могу сказать, сколько времени я прибывала в таком состоянии, но вскоре, перед глазами распахнулся купол чёрного зонта. Он кружился и кружился, поблёскивая спицами в тусклом свете маленькой желтоватой лампочки. Я протянула руку, ухватилась за одну из спиц и закружилась тоже…

И вновь стол, с сидящими за ним врачами, серый проём окна за их спинами, ковёр на полу с замысловатым узором.

То ли я оказалась хорошей актрисой, то ли врачи столь сильно жаждали моего сумасшествия, но мне поверили довольно легко.

Я высовывала язык, пускала слюни, обсасывала пальцы, беспорядочно размахивала руками, а в самый разгар их спора, протяжно завыла.

Лев Борисович был доволен, разве что не потирал свои сухонькие ручонки. И, велев санитарам, отвести меня в палату, тут же набрал номер моего отца.

- Это Туркин беспокоит, - возбуждённо голосил он в трубку.

Меня уводили всё дальше и дальше по коридору, но я продолжала слышать голос старого врача:

- Консилиум признал целесообразность лоботомии. Так что будем готовить вашу дочь к операции.

Отчаяние нахлынуло на меня удушливой тёмной волной, и я позволила себе захлебнуться и утонуть в нём.

Глава 16.

- Папа очень сердит на тебя.

Мать стояла по другую сторону, выкрашенной в белый цвет, решётки. От её шубы пахло морозом, свежестью, волей, всем тем, чего была лишена я. И от этого, душный, застоявшийся воздух моей палаты казался ещё более густым и непригодным для дыхания.

- Пойми, Вероника, ты предала его, предала нас, - мама пыталась казаться строгой, но, несмотря на лёд в голосе, на запах дорогих духов и надменное выражение лица, выглядела жалкой.

Чего же ей не хватало? Ах, да! Собственной точки зрения! За годы, прожитые с отцом, она растеряла собственные убеждения, принципы, желания и цели. Мать превратилась в тень Валентина Краевского, стала его придатком, его отражением. Так стоит ли её просить о чём- то, в чём- то убеждать?

- И это говоришь мне ты? – спросила я, стараясь глубже вдохнуть запах улицы, не успевший раствориться, затеряться в затхлости больничной палаты.- Ты, которая была готова отдать меня старикашке с тёмной репутацией? Ты, которая позволяет держать собственную дочь в сумасшедшем доме? Ты, которая подписала согласие на лоботомию?

- Если бы не твоя выходка, - при этих словах, мать вздёрнула подбородок, что, вероятно, должно было убедить меня в её правоте. – Ты бы сейчас сидела в классе и слушала учителя. Но, как говорит папа: « За любой проступок, должно следовать наказание!»

- Папа говорит? – я невесело, болезненно расхохоталась, и сама же испугалась своего надтреснутого, безжизненного обречённого смеха.- Властитель вселенной, ты цитируешь его фразы, живёшь его умом и его интересами. А своё мнение у тебя есть? Да что я несу, откуда ему взяться? Ты же у него с руки ешь, в рот ему заглядываешь, ходишь на согнутых коленях. У тебя даже материнского инстинкта не осталось, раз ты готова позволить сотворить со мной такое. Вот только не обольщайся, не думай, что отец оценит твои старания. Настанет день, когда он без сожаления пожертвует и тобой во имя СГБ, во имя карьеры.

Мать не стала мне отвечать, лишь ударила, в сердцах, по решётке своим маленьким кулачком, от чего звякнул навесной замок, и нажала на кнопку, чтобы санитар открыл дверь, ведущую в коридор.

Вот я и лишилась последней надежды на спасение. Пусть призрачной, пусть зыбкой, но всё же. Мама не станет сожалеть о нашей ссоре, главное, чтобы был доволен отец, чтобы он её похвалил. А я? В той, другой жизни я бы начала переживать, сомневаться в правильности своих слов. Но сейчас мне безразличны её обиды, её чувства, её отношение ко мне. Они с отцом приговорили меня почти к смерти, ради карьеры, ради собственного спокойствия. Да, меня никто не заставлял отдавать кровь врагу, я сама сделала свой выбор. И в случившемся, могу винить только себя. Но как же хотелось, чтобы те, кого я так любила, к кому так прислушивалась помогли мне, спасли меня, вытащили. Я всегда была послушной, правильной, никогда не доставляла неприятностей. Родителям было легко и удобно со мной. Но стоило мне оступиться, как они отвернулись. Разве так поступают любящие люди?

За месяц моего пребывания в больнице, я успела изучить свою палату вдоль и поперёк. Узкая, металлическая кровать, с посеревшим от старости и дезинфекции казенным постельным бельём сиротливо ютилась в углу. Кривой, стул, без одной ножки, прислонённый к стене, занимал угол противоположный, а рядом с ним- железная раковина с неисправным смесителем. Именно по причине этой неисправности, я день и ночь была вынуждена наслаждаться мелодичным звоном капель воды, стучащих о ржавое дно. Единственное, но довольно большое, зарешеченное окно, открывало обзор на живописный внутренний больничный дворик. Вид просто завораживал. Я целыми днями любовалась на то, как жирные, пыльные голуби, роются в переполненных мусорных баках, как санитары и сёстры, нацепив на себя тёплые цветастые халаты выбегают покурить, как раскачивается клён, царапая по стеклу ветвями, как серая зимняя дневная мгла сменяется голубыми вечерними сумерками. А, когда в палате становилось темно, и жидкий свет уличного фонаря размазывался по крашеной стене и побелки потолка, над дверью зажигалась тускловатая лампочка, и предметы в помещении становились жёлтыми, словно облитыми прогорклым маслом. Наваливалась тяжёлая, сдавливающая грудь и виски тоска, от которой хотелось по- волчьи завыть.

Я не плакала, не стучала в стену, требуя выпустить, не объявляла голодовок, просто покорно ждала своей участи, не на что не надеясь. Первая неделя моего пребывания в больнице, меня научила многому. В одночасье я лишилась всего, родителей, дома, будущего, свободы. У меня не осталось ничего, кроме воспоминаний. И я, словно дракон в сокровищнице, перебирала и перебирала свои богатства.

Горы в розовой дымке, гудение пчёл над ромашковой поляной, серебристая полоска горной реки, с дробящимся там солнцем. Или ещё, шум морского прибоя, белая пена на спинах прибрежных камней, парящая чайка в голубой выси, капельки воды на загорелой коже Харвальда, его горячее тело, сильные руки и губы, то нежные, то властные и настойчивые. Воспоминания превращались в мечты. Я бродила по своей палате от стены к стене, представляя, додумывая то, что не произошло, что теперь не произойдёт никогда. В моих мечтах я никуда не уходила, а выслушав вампира, осталась в Далере счастливая, влюблённая и свободная.

- Где он сейчас? Удалось ли ему уйти? Жив ли мой синеглазый маг воздуха? – эти вопросы всё чаще возникали в голове.

Но что я могла сделать? И по этому гнала от себя картины, где Харвальд беспомощный, раненный, прикован к стене, на потеху глупым мальчишкам и обиженным на жизнь тёткам. Мне хотелось помнить его красивым, сильным, жизнерадостным и страстным. Интересно, останутся ли у меня хоть какие-то воспоминания или я забуду всё, превратившись в живое бревно?

На улице два бродячих кота дрались за кусок чего-то омерзительно- бурого. Рыжий облезлый котяра держал добычу в зубах и отдавать её не собирался. Но чёрному с белыми пятнами, по всей видимости, терять было нечего. Он бросался на своего собрата сзади, стараясь вцепиться когтями в, и без того, драную шкуру, бил лапами по голове. Наконец рыжий выпустил добычу. Чёрный бросился к вожделенному куску гадости, но не успел. Голубь, сидящий на горе мусора и спокойно взирающий на происходящее, слетел с насиженного места и, подхватив причину конфликта клювом, убрался прочь.

От зрелища за окном меня отвлёк скрежет открываемого замка. Всё повторялось изо дня в день. Тот же скрежет, тот же санитар, те же таблетки и та же еда. Манная каша на завтрак, серый ком, называемый здесь гречкой, на обед, и остывший молочный суп с, плавающими в нём, склизкими макаронами на ужин. Еда была невкусной, пресной. А может быть, мне просто кусок в горло не лез от отчаяния, безысходности и страха.

- Краевская! – как обычно прогудел санитар. – Твои таблетки. Рот открывай!

Санитара звали Анатолием. О нет, он не называл мне своего имени. Просто на бейджике значилось: «Лужайкин Анатолий. Младший медицинский брат».

Как же я устала от этого однообразия. Здесь не менялось ничего, даже воздух, густой, дурной, отравленный углекислым газом, выдыхаемым моими же лёгкими.

Я, уже привычно, открыла рот, и бритый парень в зелёном костюме положил мне на язык капсулу.

- Глотай! – приказал он.

Я проглотила, продемонстрировав пустой рот.

- Молодец! – похвалил парень и вышел, не забыв запереть дверь.