Экран моего мобильного нервно мигал в такт мелодии, рассеивая своим светом, болезненную холодную синеву, тяжело наполняющую пространство комнаты. Ох, и отвратительный цвет приобретает Амгроведское небо между пятью и шестью часами утра! Это время апогея, постоянно повторяющейся, битвы между наступающим рассветом и, сдающей позиции, ночи. Ненавижу эту синеву, ненавижу запах общаги и мелодию будильника на своём мобильном ненавижу тоже. Сменить что ли, не место жительства, разумеется, а мелодию?

Хотя, в часы утренних пробуждений, любая, даже самая изысканная музыка, покажется смехом чертей в самом центре ада.

Сажусь, тру ладонями лицо, затем, опускаю ноги с дивана. В ответ, старые пружины жалобно скрипят. Пол холодит босые стопы. Шарю в поисках тапок, но пальцы натыкаются лишь на пыльные деревянные половицы, с широкими щелями, набитыми мелким мусором. Сколько не три этот пол, сколько не выковыривай мусор, а всё безрезультатно. Да, если уж честно признаться, мыть свою комнатушку каждый день нет ни сил ни желания. После трудового дня вообще никаких желаний, даже гастрономического характера, не возникает. Хочется лишь одного, завалиться на свой диван и почувствовать, как расслабляются мышцы, как тяжелеют веки. Но ты не можешь себе этого позволить. Нужно что-то съесть. Иначе, поддавшись соблазну, хотя бы трижды, ты заболеешь. Здесь еда- это не удовольствие, это- защита от холода, а главное, от амгрянки. Зловонные испарения амгровых болот весьма ядовиты. И если вампира амгра лишает магии и делает беспомощным, то человека она убивает иначе, провоцируя гангрену внутренних органов. Лишь калорийное питание способно спасти жителей амгроведска от этой напасти. Мясо, яйцо, молочные продукты здесь ценятся выше золота. В этом городе выстраиваются в огромные очереди, чтобы приобрести кусок свиного сала, а тот, кто держит кур или крупнорогатый скот, считается богачом.

Наконец, нашарив искомое, я встаю, с благоговением ощущая мягкость тёплого ворса тапочек, беру с тумбочки зубную щётку и пасту, перекидываю через плечо полотенце и выхожу в коридор. Общага спит. В воздухе стойко завис запах перегара, немытых тел, неисправной сантехники и гниющих остатков вчерашнего пиршества. Мои шаги по кафельным плитам кажутся слишком громкими в утренней тиши коридора. Щёлкаю выключателем и вхожу в туалетную комнату. Тусклый свет лампочки, обмазанной зелёнкой, осветил всё убожество обстановки. Несколько кабинок с унитазами и огромными булькающими бочками под потолком с права, с лева- ряд пожелтевших от старости и ржавчины раковин. На полу лужи мутной мыльной воды, в углу засохшая клякса чей- то блевотины.

Поворачиваю вентиль, слышу, как вода стучит по железу, чувствую, как капли отскакивают от грязной ржавой поверхности, рикошетя мне на грудь и шею. Подставляю ладони под, звонко бьющую струю, подношу пригоршни полные воды к лицу. Вода успокаивает, ласкает кожу, и уже не понятно, где она, а где мои слёзы. Но грудь сжимает тоска, запертая, непролитая и не высказанная. Она ищет выход, пытается вырваться на свободу, всегда, постоянно, и по дороге на работу, и в течении трудового дня, и в очереди за салом и творогом, и на кухне среди общежитских алкашей и баб в цветастых халатах, и в холодной постели по ночам.

Но сегодня, мне ещё горше. Воспоминания коварно выползают, окончательно развеяв дымку полусна. Вновь ругаю себя и едва сдерживаюсь, чтобы не разрыдаться. Дело в том, что вчера я, собственной рукой, прихлопнула комара, а потом долго, ещё не веря в произошедшее, смотрела на чёрную лепёшечку. А ведь это был шанс вернуться к Харвальду. Теперь не оставалось никаких сомнений в том, что он меня ищет.

Верно говорят, что утро вечера мудренее. Печаль моя стыдливо отступает под натиском новой мысли:

- Если был первый комар, значит появится и второй.

На душе становится немного светлее, завинчиваю кран, вытираю лицо, кошусь на своё отражение в мутном от пыли и потёков зеркале.

Покончив с утренним туалетом, спешу на кухню. Там тоже царит тишина. Жильцы вчера пировали, потом дрались, потом плакали и мирились, и, наконец, под утро, устали. Теперь спят, набираясь сил для новых подвигов. А меня мои подвиги ждут прямо здесь и сейчас. Ведь какое мужество надо иметь, чтобы пробраться к плите, минуя осколки разбитых бутылок, лужи разлитого спиртного, рвоты и засохшей крови? А сколько бесстрашия требуется на то, чтобы сесть за облитый чем-то липким красно-бурым стол и приступить к приёму пищи? Моё сражение с бутербродом проходит мучительно. Я терпеливо, преодолевая тошноту, глотаю кусок за куском, запивая сладким чаем, стараясь не обращать внимание на грязный пол, углы стен, в характерных жёлтых потёках, груду грязной посуды в раковине, подпирающей кран. Гоню непрошенные воспоминания о другой кухне. Полосы солнечного света расчерчивают пол и стены, стакан апельсинового сока на столе, мужчина у плиты в красном переднике, мой беспечный смех, и ожидание чуда, от которого сладко замирает сердце и перехватывает дыхание…

На остановке уже толпится народ. Объёмные пуховики и засаленные куртки перетаптываются, в ожидании автобуса. Сизый амгроведский снег хрустит под подошвами сапог. Ветер, неизменный хозяин этих краёв, пронизывает, бросает в лицо пригоршни сизой колючей крупы. Она оседает на воротнике, шапке, ложится на ресницы. В ней, этой крупе, в отличии от обычного белого снега, нет красоты. Амгроведские осадки пугают своим неестественным мрачным цветом, а запорошённые дороги наводят грусть, беспричинную тревогу. В утренней мгле, подобно светлякам зажигаются рыжие огоньки сигарет. Тянет табачным дымом. Люди переговариваются вяло, тихо, но как-то настороженно.

Наконец, подпрыгивая на ухабах, пыхтя и выпуская клубы вонючих бензиновых выхлопов, подъезжает автобус. Толпа устремляется к узким дверям. Нас много, мы толкаемся, стараясь пролезть в душное нутро автобуса, а если уж совсем повезёт, плюхнуться на сидение, обитое дерматином. И не важно, что искусственная кожа треснула в нескольких местах и торчит грязный жёлтый поролон, что спинка сидения едва ли достаёт до нижних рёбер, а тебя подбрасывает и трясёт. Главное, ты можешь доспать эти пол часа, что занимает путь до работы.

Кто-то больно угодил мне локтем в живот, кому-то я наступила на ногу. Пуховики отчаянно шуршат, от мужских курток несёт тухлой сельдью, табаком и потом. Сзади напирают, отчаянно матерясь, я наваливаюсь на грузную тётку в коричневом пуховике. Та, обернувшись, орёт, обзывая меня нахалкой и дурой, обдавая запахом лука и вареных яиц.

Вваливаемся в светлый но душный и, уже переполненный салон автобуса. Сегодня мне повезло. Усаживаюсь на ободранное сидение возле самой двери и закрываю глаза.

Подумать только, прошёл уже целый год, мучительный, мрачный, безрадостный. Год моей самостоятельной жизни, год моего добровольного заключения в Амгроведске, год, как я не Вероника Краевская, а Вера Кузнецова.

А ведь, казалось, только вчера, несколько рук сильных, дрожащих от нервного возбуждения и страха вытащило меня из бочка с грязным бельём. Тогда я находилась в полусонном, наркотическом состоянии, и никак не могла понять, где я, и что со мной происходит. Меня грубо хлестали по щекам, брызгали в лицо холодной водой, подносили к носу ватку с нашатырём. Наконец, когда я уже была в состоянии самостоятельно сидеть и что-то соображать, мама, бледная, но с лихорадочно блестящими глазами, открыла передо мной первую страницу чужого паспорта.

Девушка на фотографии была похожа на меня лишь чертами лица. Такие же острые скулы и длинный прямой , нос, высокий лоб и маленькие ушки. А вот цвет глаз и волос кардинально отличался. На меня строго смотрела чернявая зеленоглазка.

« Кузнецова Вера Ивановна» было напечатано под фото.

- Теперь это ты, - сказала мне мать. Её голос звучал сухо, отстранённо, словно со мной говорила машина. Мама боялась расплакаться, боялась, что силы покинут её в самый ответственный момент.

- Возьми телефон, он дешёвый, как раз для той, кем должна казаться ты. Сим карта оформлена по твоему новому паспорту. Никогда, слышишь, Вероника, никогда, ни при каких обстоятельствах не пиши и не звони мне! Я не должна знать твоего местонахождения, даже приблизительно. Иначе, из меня вытащат всю информацию с помощью пыток, в СГБ это умеют. Ты - сирота Кузнецова Вера. Тебе двадцать лет. Окончила медицинское училище. Выбери любой город или деревушку на карте страны и отправляйся туда. Сними комнату, устройся на работу. Если повезёт, постарайся выйти замуж.

Слова мамы били на отмашь, хлёстко, жестоко. Она уже готовилась к разлуке, стараясь казаться чужой.

Я сидела на стуле, борясь с тошнотой и слабостью, напротив ряда стиральных машин, чьи барабаны вращались, перекручивая разноцветное бельё.

Прачка, тётя Варя, как оказалась, бывшая учительница моей мамы, стояла позади меня, распределяя по моим волосам красящий бальзам.

Мама же сунула мне в руку коробочку с линзами.

Отказаться от себя самой, от своей внешности, привычек, жизненного уклада, стать другим человеком, начать всё с нуля, смогу ли? Должна смочь, если хочу выжить. А я хочу. Пусть вдали от родных людей, пусть в незнакомом городе, под чужой фамилией, но жить. Просыпаться каждое утро и засыпать по ночам, говорить с людьми, ходить по дорогам, плакать и смеяться. Мать, вопреки страху перед отцом и СГБ, пошла на обман, на преступление, чтобы спасти меня. И ради неё мне просто необходимо превратиться в черноволосую незнакомку. О том, куда делась настоящая Вера Кузнецова, я старалась не думать.