Духота коридора и опостылевшая синь за окном, тихие разговоры больных, доносящиеся из палат, лязг жестяного ведра и шлепанье тряпки, постепенно погружали моё сознание в липкую дрёму. Прислонившись к обшарпанной стене, с облупившимся куском краски, наблюдая, за флегматично ползущим рыжим тараканом, я исчезла из больницы. Теперь, передо мной простиралось ромашковое поле, а вдали, подёрнутые лёгкой голубой дымкой, высились горы. И я уже была готова шагнуть в жужжащее, от кружения пчёл море цветов, как голос, шершавый и грубый, будто наждачная бумага, вернул меня в суровую реальность.

- Кузнецова! Вот чем ты занимаешься в рабочее время!

По выражению лица старшей сестры было непонятно, раздосадована она моим поведением, или обрадована возможностью в очередной раз придраться ко мне. Но и в том и в другом случаи, ничего хорошего ждать не приходилось.

С трудом, разлепив тяжёлые веки, я подняла глаза на женщину, прямую, словно жердь, сухую, будто вобла к пиву. Даже волосы, выбившиеся из под колпака, казались жёсткими и колючими.

- Запомни, Кузнецова, - произнесла начальница, тщательно проговаривая каждое слово. – Стоит мне в ладоши хлопнуть, как на твоё место тысяча сестёр сбежится. Так что, если не устраивает эта работа, никто тебя не держит.

Воображение, затуманенное обрывками недавнего сна, тут же подкинуло мне картинку, как старшая бьёт одной ладонью по другой и к ней на встречу бежит вереница девушек в белых халатах. Девицы щебечут, дёргают начальницу за рукава, заглядывают в глаза, а та, растерянно озирается, ведь место всего одно, а возбуждённых девиц целая тысяча. Попробуй, откажи такой ораве, разорвут в два счёта.

- В Амгроведске не найдётся столько специалистов, - хрипло пробормотала я. – Иначе вы бы меня давно прогнали.

Начальница, по всей видимости, к подобному ответу была не готова, так как, не успев скрыть своего удивления, отшатнулась.

-Амгроведску нужны медики, даже такие нерадивые, как ты, - зашипела она, словно подожженная деревяшка. – А ты нуждаешься в деньгах, которые платит наше щедрое государство, наш Великий триумвират. Но только от меня зависят условия твоего труда. Только я могу сделать их лёгкими или невыносимыми. Помни об этом, Кузнецова!

Вечерняя раздача таблеток была самой лёгкой, но в то же время, самой суетливой и бестолковой обязанностью постовой сестры. Ближе к отбою, больные становились активнее. Встречи с родственниками, консультация лечащего врача, конец ещё одного дня, проведённого в больнице, всё это, словно, заряжало их энергией, придавало новых сил. В палатах царило оживление. Мужчины обсуждали цены, рассказывали анекдоты, читали выдержки из газет. Женщины штопали прохудившиеся носки и колготки, жаловались на мужей, хвалили детей и внуков. И, если мужчинам, для поддержания разговора требовалась пачка сигарет, то женщинам нужен был чай. И, как только на часах высвечивалось» 21.00», я выставляла на стол в коридоре огромный чайник, наполненный крутым кипятком. Женщины в помятых, после лежания на кроватях, цветастых халатах, шаркая и шлёпая выбирались из своих палат с кружками с неизменными чайными пакетиками на дне. Я же, вооружившись списком и подносом, отправлялась раздавать таблетки.

- Иванов! – выкрикивала я, стараясь голосом перебить гвалт, стоящий в палате.

- Покурить пошёл, - отвечал кто-то из соседей.

- Степанова! – вызывала я по списку.

- Зубы пошла чистить, - говорили дамы, с наслаждением прихлёбывая из чашек.

В итоге, приходилось заявляться в палаты вновь, когда пустели коридоры, и стихали голоса.

- Вам вообще курить нельзя, - сказала я Борису Григорьевичу, кладя белый кружок таблетки на сморщенную ладонь.

Со стороны соседних коек доносилось сонное бормотание и храп. Кто-то стонал. Бесстыжий фонарь заглядывал в мутное больничное окно, растекаясь по стенам и потолку, по железным спинкам кроватей холодным розовым светом. Я вспомнила, как такой же фонарь глядел в окно и моей палаты. И почему их устанавливают прямо напротив окон, чтобы больному было ещё тоскливее, чтобы он ощущал себя ещё более беспомощным, чем есть на самом деле?

- Вот попаду в ад и брошу, - засмеялся дед. – А ты дочка, открой тумбочку и возьми оттуда пакет с апельсинами. Внук вчера вечером принёс. Я не стал тебе при всём народе отдавать, а то, ты же знаешь, как завистливы люди.

- Что вы, - начала отнекиваться я, хотя рот, тут же, наполнился слюной. Но апельсины- довольно дорогой подарок даже в средних широтах, не то, что в Амгроведске.

- Бери, дочка, не стесняйся. Внук велел лечащему врачу отдать. Вот только, врач не заслужил. Он назначил лечение, написал его на бумажке, а работаешь ты. Хочу хоть как-то тебя отблагодарить, а то, помру и не успею.

- Опять вы о смерти говорите?! - с показным возмущением проговорила я, чтобы скрыть смущение. – Уход за больным- моя работа. А вы бы сами эти апельсины поели, с соседями поделились.

- А если я скажу, что это Далерские фрукты, возьмёшь? Ведь запрещённое всегда вызывает любопытство.

- Как Далерские?

Ох, и вновь эти мурашки, эта волна тепла! Сердце ускоряет ритм, а в области солнечного сплетения трепещут крылышками бабочки. Одно лишь упоминание о Далере бросает меня в дрожь.

- Знает мой внучок одного Эвила, торгующего Далерскими фруктами. Этот Эвил, по мимо фруктов, и много других диковин из вампирской страны достать может.

-И вы не боитесь, что я могу вас сдать СГБ?! – искренно удивилась я. – Да и у стен уши есть.

- Страх делает нас слабыми и беззащитными, девочка, - старик назидательно поднял большой палец. – Вот тебе телефон моего внука. Если будет очень туго, позвони и скажи ему об этом. Им нужны хорошие люди с горячим сердцем и чистыми помыслами.

Кусок помятой бумажки опустился мне в карман.

Из девятой палаты с пакетом рыжих апельсинов выйти незаметно мне не удалось. Санитарка Елена Юрьевна, маленькая, сухенькая старушонка, с торчащими бесцветными волосами на яйцеобразной голове, увидев меня, укоризненно поджала губы. Но думать о последствиях мне не хотелось. Хотелось содрать кожицу с благоухающего солнечного фрукта, впиться зубами в лопающуюся мякоть, ощутить на языке сладковато- кислый вкус и снова оказаться там. Там, где шумит прибой, шлифуя ленивые камни, где солнце пронизывает насквозь каждую травинку, каждый, трепещущий на ветру, лист, каждый лепесток лугового цветка. Где на мои плечи опускаются горячие ладони, а шею обжигает нежный, но такой нетерпеливый поцелуй.

Ничего этого уже не вернуть. Остаётся лишь вспоминать. Удачливые и сильные люди наслаждаются жизнью и стремятся к лучшему. А вот неудачники виде меня- вспоминают, собирают своё прошлое по кусочкам. Ищут его в сказанном кем-то слове, в знакомом запахе, в своей памяти.

Грохот и лязг, раздавшийся с противоположного конца коридора, заставил меня подпрыгнуть на стуле и выронить очищенный апельсин. Музыкальная какофония сопровождалась лающими, нечленораздельными звуками.

-Безобразие! – завизжал кто-то из темноты женской палаты.

- Что это такое? – переспрашивали друг друга встревоженные голоса.

Больные выглядывали из своих палат, растерянно крутили головами, тёрли глаза, зевали. Наконец, общая растерянность сменилась негодованием.

- Да прекратите же этот шум! – женщина в розовой, изрядно поношенной сорочке, подскочила к моему столу. – Вы должны следить за порядком в отделении.

- Сделайте замечание этому хулигану! – размахивал руками мужичок в полосатых пижамных штанах.

- Я буду писать в приёмную СГБ!- принялась за угрозы толстуха с родинкой на губе.

Люди были правы. Обеспечивать порядок и следить за выполнением режима, являлось моей обязанностью. Но, как я полагала, Насибуллина это ни чуть не трогало.

- Отправляйтесь по своим местам, - решительно скомандовала я, направляясь к палате нарушителя спокойствия.

Сын он второго секретаря или не сын, умён он или глуп, пожалуется своему папаше или нет, но порядок в отделении восстановить нужно. В конце- концов, мой отец тоже не кирпичи на стройке таскал, и вести себя по- хамски с окружающими я тоже когда-то умела.

Распахнув дверь в вип-палату, я увидела мирную картину. На кровати восседал Насибуллин, мальчишка немногим старше меня, и грыз семечки, бросая кожуру на пол. Рядом надрывался музыкальный центр, изрыгая что-то о любви, сексе и деньгах.

Парень тоже меня увидел и расплылся в глумливой улыбочке. Всё в его внешности выдавало мерзкого папенькиного сыночка- пижона, и реденькие усики болотного цвета над верхней губой, и прилизанные волосы такого же цвета, и длинная шея, и тонкие, белые холеные руки с аккуратными блестящими ноготками.

- Насибулин! – завопила я, что есть мочи, в попытке перекричать грохот. – Вы нарушаете общественный порядок и мешаете другим пациентам. Немедленно прекратите шум.

Пижон пожал плечами, поднял в удивлении выщипанные бровки и взялся за телефон, делая вид, что аудиенция окончена.

- Насибуллин! – вновь заорала я. – Вы находитесь в больнице.

- Да, нахожусь, - лениво проговорил папенькин сынок. – И вы обязаны меня обслуживать, а не отчитывать. Возвращайтесь к своим обязанностям, и впредь, обращайтесь ко мне по имени и отчеству, моё имя Артур Эдуардович.

Раздражение целого дня, тщательно подавляемое и сдерживаемое, вырвалось наружу. Мало того, внезапная мысль неприятно кольнула, от чего на душе стало ещё гаже.

- Неужели и я когда-то была такой же омерзительной? И на моём лице светилось самодовольство, и так же, с притворной слащавостью и снисходительностью, звучал мой голос?

- Артуром Эдуардовичем вы сможете стать тогда, когда научитесь уважать других людей, нести ответственность за свои действия и не прятаться за штанами своего высокопоставленного отца…