На другом конце стола плечом к плечу, подчеркивая свою солидарность, сидели два посла. Иногда около них звонили телефоны, и они выслушивали последние сообщения из посольств или инструкции глав своих правительств.

Справа от премьер-министра сидел красивый, с ухоженными усами, министр иностранных дел, человек огромного обаяния, известный своей умеренностью и здравомыслием – однако сейчас он был мрачен и напряжен.

– Ваши правительства не раз заявляли о политике отказа от переговоров с террористами и о полном непринятии их требований – почему же сейчас вы настаиваете на более мягком подходе?

– Мы не настаиваем, господин министр, мы лишь напоминаем об огромном интересе общественности к этому делу как в Соединенном Королевстве, так и в моей стране, – сказал Келли Констебл – стройный, привлекательный, умный и умеющий убеждать представитель демократической партии, назначенный новой американской администрацией. – Благополучный исход дела отвечает интересам вашего правительства даже больше, чем нашего. Мы просто предлагаем пойти на некоторые уступки.

– Командир «Атласа», находящийся на месте действия, оценивает вероятность успеха боевой операции всего как пятьдесят процентов. Мое правительство считает такой риск неприемлемым. – Это вступил в разговор сэр Уильям Дэвис – профессиональный дипломат, почти достигший пенсионного возраста, седой, увядший человек в очках в золотой оправе, говоривший высоким ворчливым голосом.

– Мои люди считают, что мы могли бы добиться большего, – сказал министр обороны, тоже в очках; говорил он с сильным и резким африканерским акцентом.

– «Атлас» – самая подготовленная и оснащенная антитеррористическая организация в мире, – напомнил Келли Констебл, и премьер-министр хрипло вмешался:

– На этой стадии, джентльмены, попытаемся найти мирное решение.

– Согласен, господин премьер-министр, – энергично кивнул сэр Уильям. – Однако должен заметить, что требования террористов отчасти совпадают с предложениями правительства Соединенных Штатов...

– Сэр, вы выступаете в поддержку этих требований? – тяжело, но довольно равнодушно спросил премьер-министр.

– Я только хочу подчеркнуть, что их требования будут встречены в моей стране с сочувствием и что моему правительству легче будет использовать свое право вето на Генеральной Ассамблее в понедельник, если будут сделаны некоторые уступки в других отношениях.

– Это угроза, сэр? – спросил премьер-министр. Легкая невеселая улыбка не смягчила вопрос.

– Нет, господин премьер-министр, обычный здравый смысл. Принятие и проведение в жизнь упомянутой резолюции означало бы для вашей страны экономический крах. Она погрузится в анархию, в политический хаос, станет уязвимой для проникновения Советов. Мое правительство не хочет этого – однако и подвергать опасности жизнь четырехсот своих граждан тоже не хочет. – Келли Констебл улыбнулся. – Боюсь, мы должны найти мирное решение этой трудной проблемы.

– Министр обороны предложил выход.

– Господин премьер-министр, если ваши военные нападут на самолет без предварительного согласия глав американского и английского правительств, наши страны откажутся от своего права вето и, к сожалению, к вашей стране будут применены жесткие санкции.

– Даже если штурм удастся?

– Даже в этом случае. Мы настаиваем на том, чтобы решение о начале штурма принимал исключительно «Атлас», – серьезно сказал Констебл и более мягко добавил: – Давайте обсудим минимальные уступки, на которые готово пойти ваше правительство. Чем дольше мы будем вести переговоры с террористами, тем выше вероятность мирного решения. Неужели нельзя хоть в чем-то пойти им навстречу?

Ингрид лично наблюдала за раздачей завтрака. Каждому пассажиру выдали по куску хлеба, одному печенью и чашке сладкого кофе. Голод ослабил способность заложников к сопротивлению, и даже после еды все остались вялыми и равнодушными.

Ингрид прошлась между пассажирами, раздавая сигареты из не облагаемого таможенной пошлиной запаса самолета. Негромко поболтала с детьми, остановилась, чтобы улыбнуться одной из матерей. Заложники уже прозвали ее «хорошая». Пройдя по салону первого класса, она по одному вызывала к себе товарищей, и те по очереди съели сытный завтрак, состоящий из яиц, хлеба с маслом и копченой рыбы. Ингрид хотелось, чтобы ее товарищи сберегли как можно больше сил и энергии. Использовать стимуляторы до полудня они не могли. Наркотики обеспечивали нужный эффект только в течение семидесяти двух часов. Затем человек становился непредсказуемым в своих действиях и решениях. Санкции, предложенные в проекте резолюции, Совет Безопасности должен был ратифицировать в следующий понедельник, в полдень по нью-йоркскому времени – то есть в семь вечера по местному.

До тех пор все ее люди должны быть активны и в хорошей форме, и потому Ингрид не решалась слишком рано прибегнуть к стимуляторам, хотя понимала, что недостаток сна и напряжение сказываются и на ней. Она нервничала и раздражалась, а разглядывая свое лицо в зеркале в зловонном туалете, заметила, что глаза покраснели, и впервые увидела морщинки в углах рта и глаз. Это разозлило ее. Ингрид была ненавистна мысль о старости, и даже в вонючей уборной она слышала запах своего немытого тела.

Немец Курт полулежал в кресле пилота, положив пистолет на колени; он громко храпел, красная рубашка была расстегнута до пояса, волосатая грудь поднималась и опускалась. Он был небрит, длинные черные волосы падали на глаза. Ингрид уловила запах его пота и отчего-то почувствовала возбуждение. Она принялась внимательно разглядывать Курта. В нем чувствовалась жестокость и грубость, мужественность революционера, что всегда сильно привлекало ее – возможно, именно поэтому много лет назад она заинтересовалась радикалами. И она вдруг ужасно захотела Курта. Но когда разбудила его, положив руку ему между ног, глаза у немца были налиты кровью, изо рта дурно пахло, и даже искусный массаж не помог завести его. Через минуту с разочарованным возгласом блондинка отвернулась.

Чтобы унять возбуждение, Ингрид взяла микрофон и включила динамики в пассажирских салонах. Она понимала, что действует неразумно, но начала говорить.

– Внимание. Очень важное сообщение. – Она внезапно страшно разозлилась на всех. Они принадлежат к классу, который она ненавидит и презирает, к классу, олицетворяющему несправедливое больное общество, с которым она поклялась бороться. Жирные самодовольные обыватели. Они похожи на ее отца, и она ненавидит их, как ненавидела его. Начав говорить, Ингрид сообразила, что они не поймут ее языка, языка нового политического порядка, и ее гнев и раздражение, направленные против них и всего общества, усилились. Она не сознавала, что неистовствует, пока вдруг словно со стороны не услышала свой крик, похожий на крик смертельно раненного животного, – и тут же замолчала.

У нее кружилась голова, так что пришлось ухватиться за край стола; сердце частило и бухало о ребра. Ингрид тяжело дышала, словно пробежала большое расстояние. Ей потребовалась целая минута, чтобы взять себя в руки.

Когда она снова заговорила, голос ее все еще звучал прерывисто.

– Сейчас девять, – сказала она. – Если в течение трех часов тираны не уступят нам, мне придется начать казнь заложников. Три часа, – зловеще повторила она, – всего три часа.

Теперь она бродила по самолету, как большая кошка по клетке перед кормлением.

– Два часа, – сообщила девушка.

Пассажиры отшатывались, когда она проходила мимо.

– Один час. – В ее голосе звучала садистская радость предвкушения. – Сейчас выберем первых.

– Но вы обещали, – взмолился маленький врач, когда блондинка вытащила из кресла его жену, а француз повел ее в кабину.

Ингрид не обратила на него внимания и повернулась к Карен.

– Возьми ребенка, мальчика или девочку, – приказала она, – ах, да, и еще беременную. Пусть видят ее большой живот. Перед этим они не устоят.

Карен увела заложников в кухню переднего салона и под дулом пистолета заставила сесть рядком на откидные места членов экипажа.