Общее отношение Геродота к тирании в Афинах двойственно: афинский народ был угнетен Писистратом (I, 59), он был им обманут, притом не один раз (I, 59, 60), но в то же время «отец истории» признает, что тиран прославился великими подвигами в войне с мегарянами, что он пользовался властью, сохраняя существующий строй, превосходно управляя государством (I, 59,). Рассказ о чуде в Олимпии (I, 59) связан как с религиозными идеями автора, так и с его политическими воззрениями и должен быть сопоставлен с аналогичными рассказами, которые мы встречаем в различных местах труда Геродота. Термин, которым он пользуется обычно при этом, — τέρας, чудо. Чудо — нарушение естественной связи явлений, естественных законов, указывающее волю божества, имеющее сокровенный смысл. Поэтому оно должно быть правильно истолковано, так же как и оракулы, и должно служить руководством к действию. Значение оракулов и предзнаменований приблизительно такое же (VI, 27) и нередко они упоминаются вместе с известием о чуде. Обычно чудо предвещает грядущие несчастья данному лицу, городу или стране. Землетрясение на Делосе — чудо, которое явило людям божество как знамение грядущих бед (VI, 98). Такими чудесами были события перед выступлением Ксеркса в поход против греков (VII, 57). По поводу первого из них, когда лошадь родила зайца, Геродот замечает: это «великое» и «без труда истолковываемое» чудо означало, что Ксеркс намеревался вести войско на Элладу с великолепием и роскошью, а на обратном пути он придет в то же самое место, спасая жизнь в бегстве[83]. Печальным знамением для Артаикты было чудо, когда засоленная рыба билась и трепетала при поджаривании, подобно только что выловленной (IX, 120). Появление в Сардах множества змеи, которых поедали лошади, уходившие для этого с пастбищ, предвещало нашествие чужеземцев (персов) и покорение Лидии[84].
Подобным чудом было и происшествие в Олимпии[85] с жертвой Гиппократа, отца Писистрата. Понятно, почему рассказ о нем открывает повествование об афинской тирании. Нет ничего несправедливее и кровожаднее тирании (V, 92, 1), тирания — несчастье для народа. Чудо в Олимпии и предвещало гнет тирании, печальное положение, в которое скоро попадут афиняне. Ближайшую аналогию этому эпизоду представляет рассказ о возникновении тирании Кипсела в Коринфе. Правда, в нем речь идет не о чуде, а об оракулах, но основной смысл его тот же: показать, какое ужасное и притом неминуемое несчастье ждало коринфян — установление власти жестокого тирана — и как, несмотря на все человеческие усилия, предотвратить это несчастье, избежать его не удалось.
Совершенно иной характер носит другой эпизод с предсказанием (1, 62: χρηστήριον). Перед Писистратом предстает прорицатель акарнанец Амфилит, посланный божеством (τείγ; πομπ). Говорит он стихами, по божественному вдохновению. Геродот придает великое значение правильному пониманию оракула. Неверное или несвоевременное истолкование предсказания играет решающую роль в истории Креза (I, 90–91), который превратно понял слова дельфийского оракула, и Камбиза, который понял (συλλαβών) предсказание о месте, где он умрет, слишком поздно (III, 64). В противоположность пониманию изречения пифии о Саламине толкователями оракулов, Фемистокл предложил другое, согласно которому изречение, если его правильно понимать (συλλαμβάνοντι κατά το όρ^όν), предрекало поражение варваров (VII, 143). Важно, таким образом, не только получить предсказание, но и верно его понять (συλλαμβάνει) и принять к руководству (δέκεσθαι). Писистрат понял и принял пророчество Амфилита (I, 63; συλλαβών το χρηστήριον και φας δέκεσθαι το χρησΌέν), т. е. решил действовать согласно ему, и поход его увенчался полным успехом. Здесь в рассказе Геродота уже нет ни одной черты, которая свидетельствовала бы о неблагоприятном отношении к Писистрату. Выражение Όείγ; πομπή употребляется историком, когда он рассказывает о гибели мага от руки персидских вельмож (III, 77), о прибытии самосцев в Тартесс (IV, 152), о появлении таинственного корабля, которого никто не посылал, перед коринфянами, бежавшими из морской битвы (VIII, 94). Во всех этих случаях нет ничего, что указывало бы на неблагоприятное или ироническое отношение автора к такому «указанию божества».
Помимо этих обычных для Геродота эпизодов с вмешательством высших сил, в главах 59–64 ясно выступает и другой момент, также имеющий множество аналогий в различных частях «Истории»: это момент, обусловленный свойствами и разумом самого человека, — то, что Геродот называет «хитростями» —μηχαναί [глагол — μηχανασθαι, который употребляется прежде всего по отношению к людям, но также и к богам (II, 42), птице-фениксу (II, 73), реке Нилу (II, 21) и т. д.]. Эти слова встречаются более 50 раз в том значении, которое нас здесь интересует[86]. Мы остановимся лишь на некоторых примерах.
«Хитрость» — это соединение изобретательности, умного замысла, изворотливости, «мудрости» (σονη) и обмана (απάτη). Эта «мудрость», лежащая в основе хитрости, противопоставляется действию насилием[87]. Нередко, когда говорится о подобных действиях, дело идет о военных хитростях, как, например, в рассказе о поражении Анхимолия (V, 63), о защите Пароса (VI, 133), о мероприятиях фокидян из страха перед фессалийцами и т. д. (VII, 176; ср. также VIII, 7; VIII, 71; I, 98). Часто также этот термин применяется, когда говорится, о подготовке восстания (VI, 46; III, 15; V, 37; V, 106 и т. д.). Он служит и для обозначения всей совокупности враждебных усилий[88]. Особый интерес представляют те случаи, когда значение «хитрости» в смысле сочетания изобретательности и обмана сказывается особенно ясно.
Геродот рассказывает, например, о деятельности вавилонской царицы Нитокриды (I, 185). Она приняла меры предосторожности против мидян: она сделала течение Евфрата, первоначально прямое, извилистым с помощью каналов, насыпей и огражденного стеной бассейна для озера. Далее Геродот замечает: «та же царица изобрела и такую хитрость» (1, 187). Затем следует известный рассказ о надписи, которую обнаружил Дарий, вскрыв гробницу царицы в надежде найти сокровища.
И другая Нитокрида (египетская) также прибегла к «хитрости» (II, 100): она коварно уничтожила многих египтян, пригласив их на пир в подземный зал и выпустив на них воду из реки. Здесь в изложении Геродота интересно противопоставление: … καινοΰν τω λόγο νόω δέ άλλα μηανχσα'… Хитрость и характеризуется этой противоположностью между словом и замыслом.
Искусный обман лежит в основе хитрости милетского тирана Фрасибула (I, 21–22); обман же играет решающую роль при избрании Дария царем (III, 85), когда сам Дарий, обращаясь к своему конюху Ойбаресу, говорит ему: «итак, теперь, если у тебя есть какая хитрость, применяй ее… (νυν ών ει τι να εχεις σοφίην, μηχανώ)». Такое же сочетание обмана и изворотливости мы находим и в рассказе о том, как царь Спарты Аристон заставил своего друга отдать ему жену, первую красавицу Спарты (VI, 62), и в уловке Кандавла (1, 9) и т. д. Пожалуй, самым ярким выражением способности к «хитростям» является повествование о проделках искусного похитителя сокровищ фараона Рампсинита. Здесь все прибегают к хитростям: и строитель каменной сокровищницы (II, 121), и сам Рампсинит, и непревзойденный по своей хитрости вор, который своей изворотливостью решил превзойти фараона. Мать вора требует от него придумать хитрость, какую только он может, чтобы доставить ей труп его брата. Вор и придумывает «мудрейшую» из хитростей (σοφώτατον) — опоить стражу (там же).
В свете приведенных данных привлекает к себе внимание та роль, которую μηαναί играют в известиях о о борьбе Алкмеонидов и Писистратидов.
После поражения Алкмеонидов при Лейпсидрии они взяли подряд у амфиктионов на сооружение храма в Дельфах[89]. По словам же афинян, они подкупили Пифию, чтобы та, когда спартанцы будут являться к ней за оракулом, требовала от них освобождения Афин (V, 03; ср. V, 66). Говоря о реформе Алкмеонида Клисфена, Геродот вспоминает его деда по матери, Клисфена, тирана Сикиона, которому первый подражал (V, 67) и который, не получив санкции Пифии на упразднение в Сикионе аргосского святилища Адраста, «стал придумывать хитрость». «Хитрости» Алкмеонидов по отношению к Пифии опечалили лакедемонян (V, 90).
Когда Геродот пишет о ненависти Каллия, сына Фениппа, к Писистрату, он пользуется опять тем же термином (VI, 121): Каллий один лишь отваживался покупать имущество Писистрата, каждый раз как тиран изгонялся из Афин, и «изобретал все прочее враждебнейшее по отношению к нему (καί τα άλλα τα εχθιστα ές αυτόν πάντα έμηχανατο)» (там же).
Если мы теперь обратимся к сообщению о борьбе трех партий и возвышении Писистрата, то и здесь сейчас же встретимся с «хитростями». Писистрат, стремясь к тирании и «на словах» став во главе гиперакриев, изобретает следующую хитрость (I, 59): он ранит себя и мулов и, как бы убегая от врагов, которые якобы хотели его погубить, просит демос дать ему стражу. Это был обман афинского демоса (ό δέ δήμος ό των Αθηναίων έςαπατηθείς). Очутившись в изгнании, Писистрат через некоторое время входит в соглашение с Мегаклом, и они придумывают новую «хитрость» — наивнейшую, по мнению Геродота, но увенчавшуюся успехом: въезд в Афины Фии, переодетой богиней Афиной (I, 60). Наконец, после поражения афинян — противников Писистрата — последний «придумывает мудрейшее решение»[90]: Писистрат посылает сыновей вдогонку бегущим, с тем чтобы уговорить их вернуться к своим очагам.