II. Главные литературные источники о борьбе политических группировок в Аттике VI в. до н. э
Обзор взглядов историков нового времени на политические группировки в Афинах после реформ Солона свидетельствует, что если на развитие этих взглядов и оказывали решающее влияние общие исторические воззрения того или иного автора, его политическая направленность и пр., то вместе с тем многое определялось и особенностями источников. В этом отношении открытие «Афинской политии» сыграло большую роль. Переходя теперь к характеристике состояния главных литературных источников, повествующих о борьбе в Аттике VI в. до н. э., мы считаем целесообразным начать ее с разбора известий автора, наиболее близко стоявшего к событиям VI в., — Геродота. Его сообщение о борьбе партий необходимо изучать в связи с общим ходом мысли автора, в связи с тем, что предшествует этому сообщению и что за ним следует.
Содержание «Истории» Геродота чрезвычайно разнообразно: мы встречаем у него то поэтические легенды, то остроумные «милетские» новеллы, то этнографические экскурсы или наукообразные описания «удивительных» обычаев и нравов различных народов, то изложение событий политической и военной истории, то, наконец (и притом в большой мере), оракулы, предзнаменования — чудесное обнаружение действия божественной силы в скоропреходящей жизни смертных, неспособных обычно постичь и предвидеть ожидающую их судьбу[69].
Известие о положении афинского народа под властью тирана и о борьбе партий, предшествовавшей установлению этой власти, вставлено в рассказ о судьбах Лидийского царства. Это — вовсе не случайный отход от главной линии повествования, не сообщение, высказанное мимоходом, но одно из выражений общего замысла автора дать историю Креза и Кира, Камбиза и Дария в связи с отношениями Востока и Эллады, обрисовать, как складывались эти отношения до начала решающей борьбы греческих полисов с великой Персидской державой[70]. Крез первый из варваров, «которых мы знаем», одних из эллинов покорил, чтобы они вносили дань, а других сделал своими друзьями (Her., I, G). Из 94 глав истории Лидии (вместе с общим введением) в 54 главах говорится об эллинах и их взаимоотношениях с Лидией, персами и финикиянами (о состоянии эллинских государств, их взаимоотношениях с Крезом или его предшественниками, о дельфийском оракуле и пр.)[71].
Интересующее нас известие о политических группировках находится в одной из глав (гл. 56–70), содержащих характеристику положения в двух наиболее могущественных греческих государствах — Афинах и Спарте. Рамками этой характеристики служит рассказ о том, как Крез запрашивал дельфийскую пифию (гл. 53–55), и о том, как он не понял значения ее ответа и начал войну с персами (гл. 71). Иначе говоря, это часть «рассказа о Крезе»[72], охватывающего главы 6–91 первой книги.
К сожалению, Хельман, посвятивший свою работу изучению этой «истории Креза», проходит, можно сказать, мимо интересующих нас глав[73]. И это понятно, учитывая задачу, которую ставил перед собою немецкий исследователь. Мысль о невозможности для человека избежать того, что определило ему божество (мотив αδύνατον άποφυγεΐν), о призрачности планов и надежд смертного и является той идеей, которая связывает в нечто единое весь рассказ о судьбе лидийского царя[74]. Главные части этого рассказа — эпизоды «Солон и Крез», «Адраст и Крез», «Падение Креза». Главы об Аттике и Спарте (гл. 56–70) входят в состав более обширного целого, объединяемого мотивом «надежды» (гл. 46–85), который выступает здесь 15 раз[75]. Однако этот мотив в главах 56–70 обнаружить нельзя. Поэтому в изложении Хельмана они как бы выпадают из этого целого, и он ограничивается кратким замечанием, что между двумя соотносительными сценами (Her., I, 55 и 71) стоит известие о попытках Креза выяснить, кто же самый могущественный из эллинов[76]. Нам кажется, что все это указывает на известную односторонность той точки зрения, с которой Хельман рассматривает труд Геродота. Он прав, возражая Якоби, указывая, что нельзя оценивать метод Геродота в свете современных понятий, и выдвигая мысль о значении религиозного начала в этом труде[77]. Идея αδύνατον ’αποφυγειν действительно проходит через всю «Историю», отражается во многих впечатляющих эпизодах, хотя и не исчерпывает задачи, которую ставил перед собою «отец истории». Хельман прав, хотя только до некоторой степени, протестуя вместе с Регенбогеном[78] против преувеличения значения политических интересов и политических симпатий греческого историка для возникновения его произведения. Но все же единство этого произведения обусловливается не только религиозной идеей неизбежности судьбы, определенной высшими силами, но прежде всего темой труда.
Прооймий намечает основные задачи автора: «Нижеследующие изыскания Геродот Галикарнасец представляет для того, чтобы от времени не изгладились из нашей памяти деяния людей, а также чтобы не стали безвестными великие и достойные удивления подвиги, исполненные частью греками, частью варварами, особенно же и для того, чтобы не была забыта причина, по которой возникла между ними война» (перевод Ф. Мищенко) ('Ηροδότου άλ'καρνησσέως ίστοριης άπόδεςίζ ήδε, ώς μήτε τα γενόμενα έξ άνθρώπ'ίον τώ ypôvto έςίτηλα γένηται, μήτε εργα μεγάλα τε καί θωμαστά, τα μέν 'Еλλησι τα δε βαρβάροισι άποδεχθέντα, άκλεέα γένηται, τά τε άλλα και δί5 ην αίτίην έπολέμησαν άλλήλοισι).
Считать (как это делает Ф. Фоке)[79], что последние слова прооймия были прибавлены позднее и не имеют основного значения для формулировки темы, едва ли возможно. Ведь и во втором члене этой формулировки, где говорится о «великих и удивительных» деяниях[80], автор счел нужным прибавить: τα μέν ‘Έλλησι, τα δέ βαρβάροισ. Разумеется, было бы слишком узко понимать тему Геродота лишь как задачу изложить причину [вернее, вину (αίτίην)] войны: эта причина станет понятна только в том случае, если представить себе развитие как мирных, так и враждебных отношений между эллинами и варварами. Перед умственным взором Геродота лежал необъятный мир Востока и Эллады во всей его широте и многообразии — обширная арена действия высших сил, определяющих судьбу людей и государств и открывающих ее в загадочных изречениях, в предзнаменованиях и чудесах. Но этот мир давал простор и для деятельности самого человека, который мог увековечить себя в славных деяниях, мог проявить свою мудрость и свои не поддающиеся контролю разума страсти, создать своеобразные и удивительные для других народов нравы, обычаи, сооружения и пр.[81] Нам кажется, что правильное решение проблемы труда Геродота обусловливается соединением всех трех моментов, каждый из которых выдвигали как нечто исключительно вносившее единство в этот труд: 1) идеи об отношении Эллады и Востока; 2) религиозной идеи αδύνατον άποφυγεΐν и 3) стремления охватить жизнь и людей во всем их многообразии.
При таком взгляде на задачи древнего автора становятся понятными также многочисленные и обширные экскурсы, казалось бы, не имеющие прямого отношения к теме, в частности и интересующий нас экскурс о двух наиболее могущественных государствах Греции (Her., I, 56–70). Идея αδύνατον άποφυγεΐν помогает автору объединить собранный им огромный материал (вернее, его отдельные части, как, например, историю Креза или похода Ксеркса), внести в него известный порядок, но еще большую роль в этом объединении играет мысль об отношениях двух миров, развиваемая в рамках истории Персидского государства и его завоеваний.
Если не все содержание «Истории» связано с религиозной идеей о неизбежности событий, определенных мойрой, то тем более нельзя охватить это содержание с точки зрения его формы, различных стилей, применяемых автором в соответствии с характером той или иной части произведения. Али собрал и проанализировал богатый фольклорный материал, использованный в «Истории» Геродота[82]. Он также убедительно показал, что эта «История» представляет собою искусное сочетание различных литературных жанров. Но рассмотрение глав 59–64 первой книги у Али свидетельствует, что и его наблюдения распространяются не на все изложение. Он признает, что данный отрывок представляется историческим по своему содержанию, простым по стилю, хотя по некоторым мотивам (чудо в Олимпии) стоит на одной ступени с рассказом о жертве, принесенной пророком Илией (I Цар., 18, 38), и легендой о Пердикке, предке македонских царей (Her., VIII, 137). Традицию о возвращении Писистрата с помощью Фии Али признает, по-видимому, достоверной, а версию относительно причины ненависти Алкмеонида к Писистрату в связи с его поведением по отношению к дочери Мегакла считает «настоящей сплетней» и поэтому подлинно исторической (?). Но главное не в этом, а в том, что и фольклор может служить разным целям, может быть использован по-разному. Ярким примером этого, как увидим, служат и главы 59 и следующие.
В них центральное место занимает Писистрат. Геродот начинает характеристику положения Афин с фразы о том, что Афины в это время были угнетены тираном и их раздирали распри. Затем следует рассказ о чуде в Олимпии, которое произошло во время пребывания на празднестве отца Писистрата, Гиппократа. Далее говорится о захвате Писистратом власти, об его неоднократном изгнании и возвращении (I, 59–63) и, наконец, об «укоренении» власти тирана (I, 64). Как и во многих других случаях, и в этих главах причудливо смешиваются чудесные происшествия, анекдотические подробности, рассказы о прорицаниях и ценные исторические сведения. Задача и состоит в том, чтобы как-то выделить эти разнородные элементы.