«Наверняка тут ошибка, — сказал тогда высокий бородатый мужчина. Стоя посреди комнаты, полусогнувшись, он почесывал себе колено. — Ехать? Нет, это не для меня. Они в конце концов поймут. Не считать астрологию наукой — это предрассудок, и они ее признают. Обязательно признают». Может быть, астролога защищал какой-то особый ореол? Неужели он, современный прозорливец, мог видеть, что происходит в некоей замкнутой гравитационной системе? «Так что я не поеду. Тут все дело в модели астрального плана; светозарная окружность устанавливает звездное междуцарствие, порядок и гармонию. Да вам этого не понять!»

Рыбак вздрогнул. Он все еще стоял в середине лодки, которая подвигалась мерными толчками, как будто он ритмично нажимал пятками на дно. Взгляд его настолько был прикован к воде в нескольких метрах от кормы, что глаза стали вдруг словно бы стеклянными. Все посмотрели туда же — луна была полная, и море вокруг лодки серебрилось. Они ясно увидели какие-то тени, двигавшиеся по прямой — так им показалось, — в том же направлении, что и лодка… Пригляделись пристальней. Да, в нескольких метрах плыла стая акул.

— Акулы, — шепотом сказал рыбак. — Это пятнистые.

Удлиненные изящные тени окружили лодку; почти не шевелясь, они долго плыли рядом, будто охраняя их.

— Чур меня, чур! — воскликнул Иньиго. Он таращил глаза, стараясь разглядеть акул во всех подробностях, как будто этим можно было предотвратить грозившую беду. Во всяком случае, Габриэлю казалось, что этот человек так думает. Однажды Габриэль слышал от опытного пловца такое: «Гляди на них, и если сумеешь хорошенько рассмотреть, представить себе каждый сантиметр их тела, тогда они ничего тебе не смогут сделать».

— Ух, твари! — воскликнул рыбак, как в прошлые времена. «Не подавай виду, — подумал он. — Ты сейчас не на рыбной ловле. Ну, если лодка не перевернется, ничего страшного. Пока будет так, как сейчас, эти зверюги вреда не причинят».

— Они будут плыть за нами до конца, — предсказал Гарсиа. — Будут выжидать.

— Какие красивые, изящные формы, — тихо произнесла Луиса, нарушив свое молчание. — Как плавно они скользят! Боже мой, они такие свободные, свободные и сильные! Им нипочем ход времени и огромность моря.

Орбач иронически взглянул на нее и ехидно усмехнулся.

— Они пятнистые, — повторил рыбак, подумав о природной кровожадности данного вида акул. «Эх, чего мне сейчас недостает, так это ополоснуть лицо холодной водой. А еще хорошо бы выпить чашечку кофе или рому!»

И долго еще (кто мог сказать точно, как долго?) акулы бесстрастно продолжали плыть рядом, будто спутники или наблюдатели, словно эскортируя лодку в ее фантасмагорическом плавании. Приятного в этом было мало, по крайней мере, так думалось большинству пассажиров.

— Надо отогнать их! — крикнул Гарсиа. — Вот именно. Отогнать!

— Эй, вы, стервы! — закричал Иньиго. — Пошли вон! — И он пытался ударить их веслом, когда удавалось дотянуться до плывшей ближе других. Но вдруг прекратил это занятие — то ли устал, то ли счел свои усилия напрасными. Отложил весло, вздохнул и примостился поудобнее, вроде бы позабыв о хищницах. Между тем стая огромных рыб умножилась, словно они хотели привлечь к себе внимание. Теперь они плыли еще ближе к бортам с обеих сторон, и откуда ни глянь, с кормы или с носа, кругом были их плавники.

Гарсиа и молодая женщина о чем-то тихо беседовали. Она впервые заговорила с одним из своих спутников.

— От такого долгого плавания рыба устает, — сказал рыбак, и в тоне его сквозило желание показать опытность в морских делах. Но про себя он думал: «Глаз акулы никто не видит, и зубов ее никто не видит, разве что… Теперь все дело в том, кто окажется выносливей».

В мирной ночной тишине Габриэль мог слышать дыхание девушки, лежавшей на постели там, в доме напротив. Временами она медленно, томно шевелилась, виден был ее живот, он подымался и опускался в такт затрудненному дыханию. Где-то поблизости веселились, слышны были звуки рожков и флейт, гитар и барабана. Свет с улицы едва проникал через балкон, и девушка в полутьме могла спокойно лежать голая, как теперь, не подозревая, что за нею наблюдают, доверяясь дуновениям влажного ветерка, струившегося в открытое окошечко над дверью.

— Ты жалеешь, что так поступил?

— Нет, я бы и в другой раз сделал то же.

— Виновата была девочка.

— Да нет, просто случайность. А впрочем, что все валить на случайность! Виновата толстуха.

— А, толстуха! Мерседес? Стало быть, ты прятался в том доме, и она тебя выдала…

Какие-то люди подняли ее утром, стали швырять на пол тюфяки.

— Сволочи вы! — говорила толстуха.

Габриэль выглянул в окно. С третьего этажа он видел улицу и играющую на ней девочку. Девочка бросала резиновый мячик и бежала за ним. Все произошло мгновенно: он увидел машину и толстуху, которая шла в сопровождении двух полицейских.

— Нет, девочка не виновата, нет…

Если вылезть через окно в кухне, он может спуститься на участок, смежный со щеточной фабрикой. Но нельзя терять времени! Он выскочил в окно, упал на газон, сделал несколько шагов и схватил девочку в тот момент, когда машина с пьяным водителем уже готова была ее раздавить. Все совершилось в одну минуту… И не беда, что сломана щиколотка.

— Да, верно, это толстуха тебя выдала.

Ну, конечно, именно толстуха взяла за руку еще бледную от испуга девочку, а двое полицейских сказали ей, что она должна идти с ними.

Гарсиа притопывал по жесткому, ребристому дну лодки и валился набок, будто раненый, но тут же начинал улыбаться, видимо, посмеиваясь над собственными причудами.

Рыбак посмотрел на Орбача. А этот, в свою очередь, с любопытством уставился на верзилу, как бы спрашивая: «Ты-то почему здесь?» Наконец взгляд Орбача стал настолько пронзительным, что негр не выдержал, и между ними завязался разговор.

— Чего на меня смотрите? — сказал Иньиго. В тоне его чувствовалась досада, но также опасение. — Вам интересно, почему я здесь? А так, знаете, по случайности.

Это он выпалил довольно быстро, затем сделал большую паузу, после которой продолжил:

— Три месяца меня в тюряге держали, потому как я боролся против Кастро. — И он с деланной гордостью распрямился. — Да, сеньор. Против Кастро и международного коммунизма. Я не слабак какой-нибудь, понятно вам? Да, дело было в начале революции. И когда меня на суд повели, я сбежал. Потом кучу времени прятался — месяц здесь, другой там. У людей, которые меня знали и уважали. А теперь — бац! — прыжок на север. Брехать не стану, не стану говорить, будто я с голоду помирал. Уверен, янки меня там примут как надо. Меня, пострадавшего за борьбу против Кастро и коммунизма. Так ведь?

Женщина повернула к ним обведенные темными кругами глаза. Солнце яростно пекло, что было мучительно для ее тонкой, белой кожи.

— Прямо кажется, будто вижу это в газетах. «Пострадал за борьбу против Кастро и коммунизма». Уж они там, наверно, наградят меня.

Море расстилалось черноватым ковром; висевшая над ним дымка закрывала горизонт.

— Туман, — сказал рыбак. — Бывает, нигде нет тумана, а на море он есть. Туман с суши всегда уходит на море — это его последний и всегдашний приют.

— Уж там-то буду я жить не тужить, — вел свое негр.

«Когда у меня качуча[81] была, и я жил по-иному», — подумал рыбак. И потом все никак не мог он отвыкнуть делать два-три дела зараз: и леску готовишь, и приманку насаживаешь, и фонари заправляешь. Он, Луго, уж такой человек. Работал день-деньской, от зари до зари, да, работал, себя не жалеючи. Но вот организовали кооператив, и он переменился, против большинства встал. Все рыбаки, кроме него, согласились на другие условия, другие цены, на то, что создается что-то новое. У них были причины: им надо было думать о своих развалюхах на побережье, о голодных детях. Но у него-то детей не было, и жить он мог где угодно, — бывало, тут же, в качуче, и спал, когда море спокойное. Ему без надобности этот новый поселок и высокие дома, которые начали строить на месте прежних убогих хижин. Жил он сам по себе, так и будет жить. Правда, не по душе ему было, что с пиратских судов палили из пушек по лодкам и даже по поселку. У него-то в поселке родных нету. Ну, и какое ему дело, что могли там ранить женщин и детей, коли они ему все чужие? А вот поглядите, как оно получается. Американцам, понимаете ли, не по вкусу нынешнее правительство. Он в этом ни хрена не понимает, он ведь и читать-то выучился недавно… в пятьдесят восемь лет. Научил его один из учителей-добровольцев, племянник Перико. Но что они себе думают, эти люди? Как они одолеют столько всяких напастей? Засуха страшная, а сахарный тростник, табак, скот без воды пропадут. Вот и получился кавардак, куда там…

Стоя у перил, девушка поглаживала себе белую, тонкую шею. Лицо ее озаряла приятная улыбка, и смотрела она все в одну сторону, видимо, просто так, без какой-либо цели. Вот она ногтем провела по подбородку, и Габриэль вдруг увидел, что она закурила, сбрасывая пепел на безлюдную улицу, глядя на брызги красных искр, сыплющихся с сигареты. После бесконечно долгого дня она, наверно, смотрела на неоновый свет, на ресторан, на бельевую лавку, на бакалею. И, возможно, прислушивалась к близкому пронзительному рычанию льва.

В свете ночных огней черты ее лица казались рельефнее, особенно удлинялись складки у рта, придавая лицу почти карикатурное выражение. Волосы в беспорядке падали на одно слегка приподнятое плечо. Она медленно, будто нехотя, засмеялась — над чем-то, вдруг пришедшим ей на ум, и грациозно повернулась. Габриэль заметил, как зашевелились ее губы, и подумал, что она, видимо, что-то сказала, чего он не мог услышать.

На экране телевизора крупным планом человек по пояс, в строгом, даже элегантном костюме; сдержанные манеры, скромный галстук; он стоит возле бюста Марти, опершись правой рукой на толстый том с Конституцией сорокового года. Этот человек — владелец сахарного завода, многих фабрик, доходных домов. «В нашей стране все неустойчиво, и мы здесь временно. Кто мы такие?..» Голос звучал невыразительно, но голос не интересовал Габриэля, его и человек этот не интересовал, он вглядывался в того, кто стоял сзади, в приземистого военного с галунами капитана. («Вот он, смотри, твой тесть, он скоро получит повышение; он друг Батисты со времен «заговора сержантов»[82].)