Но на самом ли деле перед нами слепок целой нации, ее модель в миниатюре, как это кажется Гаспару? Неужели здесь, пользуясь его образным сравнением, представлено все, чем дышат и живут кубинцы — «справа — конга, слева — церковь, Бах», то есть от наивного жизнелюбия простого народа до высоких парений духа мыслителя, поднявшегося над толпой, — ведь именно такими полярно противоположными точками некоего единства видятся Гаспару Иньиго и доктор Орбач? На поверку, однако, выходит совсем иное.
Воспоминания отбрасывают путешественников на девять лет назад — и не только для того, чтобы высветить в прошлом событийные корни их сегодняшнего разрыва с родиной, но и для того, чтобы стало яснее: кто они, эти кубинцы, так много говорящие и размышляющие о своей стране и о себе? Кем они себя ощущают? Что значит для них судьба Кубы? Иными словами, за вереницей их высказываний и поступков, ошибок и преступлений необходимо разглядеть сплав истины и мифов национального сознания, разглядеть и постараться отделить истину от мифа.
Важно сразу же определить ту характерную черту, тот критерий, по которым меж пассажирами лодки проходит линия разделения. Одни — как Габриэль, Луиса, даже старушка или перевозчик Луго — стараются поступать в соответствии с определенной системой нравственных ценностей, они болезненно ощущают рвущиеся с их отъездом связи и способны судить себя. Другим уже нечего терять: это люди, сами лишившие себя всего, что соединяет человека с его исконными корнями и придаст смысл сегодняшнему существованию; они — люди без будущего, без идеалов и надежд, вырождающаяся каста. Символом вырождения целого класса, целой эпохи становится не только несостоявшийся наследник Гарсиа, недееспособный сын-идиот, — признаками вырождения отмечена вся жизнь самого Гарсиа, попусту растраченная в суетливой погоне за прибылями, обернувшаяся отчуждением в семье, неизлечимой болезнью, одиночеством.
Обманут в своих расчетах преуспевающий коммерсант Марсиаль, за несколько лет до победы революции утверждавший, что кубинцы как нация вообще не способны к самоуправлению, что латиноамериканцы никогда не были людьми действия. Тогда эти воззрения были удобны всем, кто не желал стоять в оппозиции к диктатуре Батисты, отрицал перспективы подпольной борьбы. А теперь, когда сама действительность опровергла ожидания Марсиаля, наглядно продемонстрировав самостоятельность и решимость кубинцев, отвечающих за судьбу своей родины, выяснилась правда: и «способность к самоуправлению», и «готовность к действиям для философствующего коммерсанта намного менее желательны, нежели откровенный террор Батисты, раз под угрозой оказалось его собственное процветание.
Куда опаснее философия доктора Орбача, ибо в ней нет примитивного плутовства Марсиаля, неуклюже жонглирующего историческими именами и датами, открыто воспевающего «извечную креольскую лень». За плечами Орбача — годы негласной, неявной оппозиции к режиму диктатуры, авторитет признанного духовного вождя многих из тех, кто связал себя с левыми силами. Его кредо — «против насилия», против кровопролития, против активных форм борьбы. На первый взгляд поведение Орбача кажется последовательным — но только на первый взгляд. При более пристальном внимании к биографии доктора выясняются немаловажные детали. Так называемая «левизна» философа и историка оборачивается всего лишь модной и дозволенной позой, а отказ от насилия — паническим желанием самому укрыться в безопасности, быть над схваткой. Впрочем, на поверку и эти убеждения оказываются очередной маской. Санкционируя и организуя убийство астролога, Орбач вступает в тот самый порочный круг насилия, «извечного латиноамериканского зла», которое брезгливо обличал. Но значит ли это, что философ был в свое время прав и обращение к насилию — фатальность? Нет, ибо все его построения проводились лишь в узких рамках определенного мироощущения, мироощущения пассивного или скорее — воинствующего индивидуализма. А новое мироощущение, которое пришло на смену эпохе индивидуализма, Орбачу познать и разделить не дано.
Все словопрения о лени, пассивности и обреченности кубинской нации приводят «философов» типа Марсиаля к выводу о неминуемости возвращения кубинской — и латиноамериканской — истории «на круги своя», о бесполезности революций и социальных преобразований. Эта мысль настойчиво звучит и в рассуждениях Хайме Комельяса. Отсидеться, уцелеть при любом режиме, приспособиться и вновь карабкаться вверх в поисках успеха — вот нехитрая мораль, которой он пытается обучить Габриэля. Все исторические потрясения и социальные ломки воспринимаются им как стихийные бедствия, как потоп, и всегда остается надежда на то, что «уровень вод снизится до обычной отметки». В этих словах — ключ к пониманию заглавия повести Ноэля Наварро. Уровень вод — скрытая от глаз суть исторических перемен, затрагивающих не только политику и экономику страны, но и глубинные пласты сознания ее обитателей. Философские построения уходящих классов оборачиваются лишь иллюзорной их самозащитой, словесной игрой, оправданием бегства.
Итак, уровень вод больше не снизится до обычной отметки; бородачи Фиделя Кастро оказываются серьезными политическими противниками, способными не только разрушить старый строй, но и созидать новое. Для Марсиаля, Гарсиа, Орбача, Иньиго пути назад нет. Медленно приходит прозрение к Габриэлю Дуарте: в лодке Луго — не кубинское общество в миниатюре, но те, кто созидать не хочет и не способен.
Габриэлю с ними не по пути: вся его жизнь — лишь подтверждение того, что в «ноев ковчег» Луго он попал в результате трагической ошибки. Сын весьма обеспеченных родителей, зять военного, занимавшего при Батисте значительный пост, Габриэль еще студентом порывает со своей средой. Поиски справедливости, пока стихийные, неосознанные, приводят его в организацию левого толка. Габриэль хорошо знает, против чего он боролся, рискуя свободой и жизнью: против кровавой диктатуры Батисты, против террора и произвола во всех сферах жизни, против пошлости, фальши и разложения, царящих в его кругу. Но что придет на смену этому насквозь прогнившему, выморочному существованию, за что следует бороться теперь — этого он еще не понимает. Парадоксом звучат слова Хайме, который через семь лет после победы революции предоставляет Габриэлю то же убежище, что и при Батисте: и в самом деле, раньше Габриэль прятался «ради этой жизни», теперь — «от этой жизни». Долгожданный миг свержения ненавистного режима Батисты стал для героя повести Ноэля Наварро рубежом, за которым его ожидала неизвестность. Действительность показалась ему враждебной; происхождение, знакомства, связи, весь груз прошлого начал восприниматься как неодолимая преграда между ним и новой жизнью. «Что будет дальше? — думает Габриэль. — Я человек переходного времени, это ясно: во мне еще живет прошлое, и оно влияет на настоящее. Кто я? Кто я такой, черт возьми? Я, Габриэль Дуарте. Человек меж двух станов».
В апреле 1961 года на Плая-Хирон произошло сражение Повстанческой армии Кубы с десантом контрреволюционеров, вторгшихся на кубинскую территорию. Царящая в стране после этих событий атмосфера строжайшей дисциплины, бдительного контроля, тщательных проверок; добровольные дежурства, энтузиазм тех, кто занят на сверхурочных работах или выезжает из Гаваны помогать в уборке сахарного тростника, — характерные приметы начала 60-х годов, насторожившие Габриэля. Трудно освоиться, за требованиями дисциплины чудится диктат, за контролем — недоверие и слежка. Так появляется трещина, которая грозит перерасти в окончательный разрыв с родиной — если только лодка Луго доберется до Майами.
Впрочем, то, второе путешествие — «в себя», в поисках правды о своем месте в жизни, о глубинных корнях, тесными узами связывающих Габриэля с кубинской землей, — завершается задолго до того, как становится известен исход плаванья. Воспоминания героев прерываются все более ожесточенными стычками; все более явно чувствуется разобщенность путешественников. Особый, напряженный внутренний ритм, которому подчиняется повествование, нарастает. Те противоречия, что таило в себе общее прошлое беглецов, проявляются в настоящем. В открытом море разыгрывается настоящая драма: спадают маски напускной благопристойности, в экстремальных условиях люди вынуждены определиться, высказаться до конца — быть может, впервые в жизни. И не только высказаться. В микросоциуме разворачивается что-то наподобие внутренней войны «за место под солнцем» — этакая модель в миниатюре извечных процессов, характерных для общества, живущего по волчьим законам: грызня, торговля, безумие, убийство… Все это время лодку с заглохшим мотором носит взад-вперед по воле прилива и отлива. Такой «бег на месте» становится одной из ведущих метафор повести. Ведь в конечном счете как иначе назвать бегство от самих себя, заведомо обреченное на провал?
И бегство в прямом смысле слова, и бегство от себя оказались неосуществимыми. Волны приносят лодку назад, к кубинскому берегу. Облегчение, которое неожиданно испытывают Габриэль и Луиса, — закономерный итог проделанного ими «внутреннего путешествия», обращения к своему сердцу, своей совести. Эти раздумья в пути стали для них поистине дорогой домой, приблизили миг избавления от ошибок и заблуждений прошлого. Ноэль Наварро оставляет своих «блудных детей» у порога, за которым — теперь уже несомненно — их ждет другая жизнь.
Брюмер, второй месяц французского республиканского календаря, приходится на самый конец осени — октябрь-ноябрь. Мигель Коссио выбирает это торжественно-грозное название для тех осенних дней 1962 года, которые вошли в учебники новейшей истории как «карибский кризис» («октябрьский кризис»), вызванный агрессивными действиями США против Кубы. Судьба завоеваний Кубинской революции, судьба страны, региона, да и всего человечества решалась в те дни. На Кубе была объявлена мобилизация, и всего за несколько часов привычная жизнь Давида, главного героя повести Коссио, неузнаваемо изменилась.