Чрезвычайное положение, повышенная боевая готовность, поездка по ночной дороге в военный лагерь, неумелое пока еще обращение с оружием, неловкость рук, привычных к мирному труду, — все это есть в повести «Брюмер». Но основная смысловая нагрузка приходится не на событийную сторону происходящего. «Брюмер», как и «Уровень вод» Ноэля Наварро, привлекает глубиной философского осмысления современной действительности.

Мигель Коссио создает повесть о взрослении, о становлении личности. Череда фактов, исторических событий, которыми насыщена книга, не просто вехи, знаменующие различные этапы «воспитания чувств» Давида, и, уж конечно, не просто «документальный фон». Они служат той силой, которая закаляет Давида, заставляет его проявить себя, формирует его личность. Этим определяется и своеобразное построение «Брюмера». Повествование здесь, как и в предыдущей книге, — неоднопланово, временные пласты чередуются между собой: опять перед нами что-то вроде «двойного путешествия». Настоящее — это «брюмер», ощущение грозной опасности, разговоры с собратьями по оружию, тревожные мысли и попытки дать оценку происходящему. Прошлое же складывается из вереницы эпизодов — знаменательных, поворотных и тех, что на первый взгляд кажутся пустяковыми. Оба плана нерасторжимо связаны внутренней логикой: это цепь испытаний на прочность, на самостоятельность, на человечность наконец, и события месяца «брюмера» — самые важные из них.

В ряд выстраиваются факты и даты: произвол батистовских охранников, чувство унижения и беспомощности; радость освобождения той новогодней ночью 1959 года — казалось, все мрачное теперь уже позади; день, когда Давид записывается в народную милицию, чтобы «защищать дело бедняков и подлинную социальную справедливость, о которой у тебя было тогда весьма смутное представление». Затем последующий год — срок, за который это понятие социальной справедливости обретает все более четкие контуры. Затем день, потребовавший окончательного выбора: либо эмигрировать вместе с родителями в Соединенные Штаты, либо навсегда расстаться с семьей. День встречи Давида с Эленой и день, когда он узнал, что у них будет ребенок, — время, показавшее всю меру ответственности не только за совершенный выбор, но и за судьбу другого человека. Наконец, первый день «брюмера»…

В повести Коссио преобладает рассказ от второго лица. Это порой задушевное, порой чуть ироничное «ты» означает полное сведение счетов со своей совестью, со своим прошлым и настоящим, без уверток и умолчаний. Мы присутствуем при искреннем и бескомпромиссном подведении итогов всей — такой еще недолгой — жизни Давида перед лицом смертельной опасности.

Тема атомной войны, бомбы, которая по мановению руки американского президента («достаточно нажать кнопку — красную? синюю? белую?») может привести к всемирной катастрофе, входит в повесть Коссио с первых же страниц и присутствует, скрыто или явно, во всех, даже самых «мирных» ее эпизодах.

Укором звучат слова: «Ты ничего не слышал о Хиросиме». Тогда, в 1945 году, маленький кубинский мальчик не мог, конечно, осознать все чудовищное значение происшедшего. Потом, спустя годы, вместе с кадрами фильма «Хиросима, любовь моя», пришло понимание и боль, а с кадрами кинохроники — гнев. И вот «брюмер» 1962-го несет угрозу повторения: старые кадры могут ожить. Ощущение рубежа, часа, когда история вот-вот совершит крутой поворот и увлечет в хаос войны миллионы человеческих жизней, придает новую ценность и почти символическую весомость самым будничным, вчерашним (еще мирным!) переживаниям и поступкам: выходит, все, что было, было в последний раз!

Личные заботы, печали, предчувствие утрат и прощаний неразрывно связаны у Давида с осознанием причастности к событиям огромного, планетарного значения. Постоянно сосуществуют, взаимопроникают два измерения, два масштаба происходящего — большое и малое, общечеловеческое и глубоко личное. Писатель добивается особого эффекта: читая «Брюмер», следишь за тем, как по ночной дороге передвигаются грузовики с бойцами, и в то же время как бы видишь перед собой карту мира с пульсирующей болевой точкой — Карибским бассейном.

В повести повторяется образ шахматной партии. Этот распространенный литературный мотив у Мигеля Коссио обретает новое звучание. Когда-то шахматы были любимым времяпрепровождением Давида и его друга Серхио, по прозвищу Интеллектуал; теперь же они символизируют напряженный политический поединок между силами мира и силами войны. Себе в этой «партии» Давид отводит роль пешки, но в таком образе нет ничего от слепого фатализма или самоуничижения. Он чувствует себя частью слаженного живого, несдающегося организма, одной из миллиона клеточек того активного целого, которое, несмотря ни на что, верит в человека, в его возможности, верит, что потомки «навсегда искоренят на земле жестокость, ненависть, враждебность», и готов отдать за это жизнь.

Давид ощущает себя частью новой человеческой общности, где отношения еще только складываются. Трудно представить более непохожих друг на друга людей, чем бойцы взвода, где оказался герой Мигеля Коссио: Серхио Интеллектуал с его тетрадками, набросками будущей книги, учебником русского языка; и неунывающий негр Чано, который вчера еще, кажется, посещал радения афро-кубинских культов, а сегодня штудирует курс общественных наук; и бравый вояка сержант Тибурон… Но речь идет не только о тех связях, которые крепнут между бойцами взвода. Тысячи невидимых нитей, показывает писатель, соединяют Давида и его товарищей с людьми, тревожно ждущими исхода кризиса, следящими за его развитием с разных точек планеты.

И есть еще одна связующая нить — нить поколений, преемственность коих сейчас особенно хорошо понимает Давид: «В такой битве гибнет не просто чья-то человеческая жизнь (твоя, например, которую ты отстаиваешь, потому что считаешь ее прекрасной и неповторимой), но все то, что люди, поколение за поколением, с превеликим трудом создавали и строили, стремясь стать бессмертными, подобно богам». Этот эффект связи времен, всеобщей сопричастности происходящему расширяет горизонты повести, захватывая все новые и новые даты и имена.

Тема отцов звучит в рассказе о том, как однажды бессонной ночью, под небом чужой страны, родители Давида осознали непоправимость своей ошибки. И, совсем в другом ключе, в описании «взвода стариков» — кубинских ветеранов гражданской войны в Испании и борьбы против режима диктатора Мачадо на Кубе в 30-е годы, добровольцев, вступавших в ряды милисиано одновременно с Давидом. Звучит эта тема и в удивительном жизнеописании дяди Хорхе, участника Мексиканской революции 1910—1917 годов, на долгое время отошедшего потом от всего, что было связано с активной политической деятельностью. Для старого фаталиста «брюмер» оказался пробуждением к жизни. И вновь та же тема — в разговорах Давида и Серхио о блокаде Ленинграда. Так вычерчивается траектория основного направления современной истории, содержание эпохи: революционная Мексика, республиканская Испания, героический Ленинград, противостоящий фашистам, и революционная Куба.

Такая связь, наследие отцов, воспринимается у Коссио как ось истории, которая не просто тянется из прошлого, скрепляя его с настоящим, но — и это главное — устремлена в будущее. «…Через несколько недель, когда сержант Тибурон зачитает… приказ о демобилизации…», опасность войны минует, возобновится прерванная мирная жизнь, а дни «брюмера» останутся в воспоминаниях «ужасным сном, куском жизни вне времени, в другом измерении». И вместе с воспоминаниями о пережитом останется еще и книга, которую напишет Серхио о «брюмере», о поведении людей перед лицом угрозы атомной войны, правдивая история без громких и пышных слов, «эпопея и в то же время трагедия». Героем ее будет рядовой милисиано, один из многих, готовых принять на свои плечи груз опасности вселенского масштаба, — такой же, как герой Коссио.

Много общего в повестях Ноэля Наварро и Мигеля Коссио. В глаза бросаются сначала приметы внешнего плана — сходство композиции, особенности внутренних монологов. Охвачен приблизительно один и тот же временной отрезок — предреволюционные и первые послереволюционные годы. Можно найти черты сходства и в самих фигурах главных героев, словно пропускающих сквозь свою душу это бурное время, людей, честных перед собой, до конца раскрывающихся, непримиримых в нравственных исканиях. Похожи чем-то и даты-вехи, точно высвеченные в ночи памяти, означающие меты испытаний, искусов, выбора. И главное — Габриэль и Давид движимы стремлением определиться, найти свое место, свои «координаты» в переломную эпоху.

Герой Наварро, давая оценку собственному человеческому предназначению, считает себя частицей многострадальной нации, человеком, которого сформировало кубинское общество 50-х годов, наследником определенных национальных и классовых традиций.

У Коссио Давид воспринимает себя уже не только как кубинец, а как сын и наследник всего человечества, современник сегодняшнего дня планеты, объект и субъект необратимого исторического процесса, что в свою очередь позволяет ему быть кубинцем, остро сознавать ответственность за судьбу страны, совершившей революцию.

Но Габриэль — человек-одиночка, личность, утерявшая необходимые для полноценной жизни связи, отгороженная стеной отчуждения от своих попутчиков, а контакт с новым сообществом кубинцев так и не найден. Давид, напротив, показан Коссио как «человек среди людей», во всей полноте и богатстве человеческих привязанностей. В лодке Луго попутчики предельно разобщены; во взводе Тибурона царит доверие и взаимная поддержка. В этом коренится принципиальная разница мироощущения героев «Уровня вод» и «Брюмера», различие, каким обусловлен весь настрой двух повестей.