Разговор вертится сейчас вокруг ракет, которые вы видели только на рисунках, иллюстрирующих газетные статьи об эскалации ядерной угрозы. Чано полагает, что они длинные и черные, как огромные змеи; им ничего не стоит в мгновение ока пролететь девяносто миль и уничтожить все в радиусе нескольких километров, включая его самого, крестника Йемайи, осваивающего учение Карла Маркса, его, в жизни не обидевшего мухи и ни разу не запустившего апельсиновой коркой даже в безответного китайца из прачечной. Тони ракеты представляются высотой в три человеческих роста, с серебристыми крыльями; после того как они взлетят, окутанные облаками ядовитых паров, и, оставляя за собой огненный след, примут заранее заданный курс, никто и ничто на свете уже не в силах остановить их или заставить изменить направление: подобно монстрам из романов ужасов, они перестают повиноваться своему создателю. Серхио Интеллектуал дает подробное описание ракеты: пусковая платформа; боеголовка, начиненная ураном и нейтронами, которые, столкнувшись между собой, вызывают знаменитую цепную реакцию; ядерный гриб, заражающий все вокруг. Он вещает менторским тоном, словно читает лекцию о докапиталистическом способе производства (одна из самых скучных его тем), однако его рассказ помогает выявить размеры опасности и приковывает внимание всей группы, которая молча слушает его, не перебивая. «Соединенные Штаты имеют на вооружении различные типы ракет, — продолжает он, — в том числе межконтинентальные и среднего радиуса действия. Часть ракет размещена на девяти подводных лодках, рыскающих, словно акулы, по морям и океанам. Эти лодки окрестили именами, взятыми из мифологии: одна из них, например, называется «Тор» и может нести на борту десятки мегатонн ядерных зарядов, что в сотни раз превосходит по мощности бомбу, взорванную над Хиросимой, которую тоже не назовешь игрушкой». Он вынимает окурок и долго возится с зажигалкой, пока Чучо Кортина не подносит ему свою зажженную сигару: «Бери прикуривай, от твоей чиркалки мало проку, а что касается ракет, товарищи, то нас ими не запугать — там, где есть мужчины, нет места призракам! Да мы скорее погрузимся на дно морское, чем отступим».

Ты восхищаешься непоколебимостью Чучо Кортины, его пылкой преданностью делу революции, непримиримостью. Он признался тебе, что его заветная мечта — вступить в партию, куда идут лучшие и где требуется еще большая самоотверженность. Именно он записал тебя в Ассоциацию молодых повстанцев[177], и каждую пятницу вы ходили на собрание ячейки, где обсуждали проделанную работу и изучали учебник, в котором почти никто ничего не понимал. «Темный лес», — жаловался Чано, ломая голову над терминами «двойственный характер труда» и «товарная стоимость». На этих собраниях сурово критиковали тех, кто пренебрегал общественными обязанностями, и когда ты однажды пропустил летучий митинг, а потом, заболев, не вышел на дежурство, из-за чего твоему товарищу пришлось маяться две смены подряд и не спать всю ночь, тебе сразу объявили выговор. Начала входить в обиход и самокритика — новый вариант харакири, шутили вы, — в которой Серхио Интеллектуал так преуспел, что приходилось его осаживать, чтобы он, распалившись, не нагородил лишнего. Чучо Кортина, подводивший итоги собрания, видел причины всех ваших недостатков в мелкобуржуазных предрассудках, «которые мы должны искоренять, товарищи, ведь мы собрались здесь не для того, чтобы унижать друг друга, а для того, чтобы анализировать ошибки и воспитывать нового человека. Решимость, молодой задор и боевой дух — вот что главное».

Участвовал ты и в других мероприятиях, проводившихся по инициативе Чучо. Однажды, например, вы битый час проторчали на углу церкви пресвятой девы Милосердной, заподозрив, что священники и недобитые буржуи хотят под видом религиозной процессии провести демонстрацию в защиту «священного института частной собственности». Вы решили выждать, когда они начнут свой молебен и станут осуждать социальные перемены, чтобы тут же, как вихрь, выскочить из засады и, пустив в ход веские аргументы, а если понадобится, то ремни и палки, которые давно плачут по их жирным спинам и задам, сорвать преступные замыслы. В другой раз, около полуночи, Чучо звонил тебе по телефону и сообщал, что находится возле дома Виктора Виктореро, где проходит сборище враждебных элементов — не иначе, готовят поджог какого-нибудь магазина, кинотеатра, фабрики или покушение на Фиделя Кастро, «так что звони скорее в органы безопасности и немедленно приезжай». Ты хватал такси и, примчавшись на место, заставал Чучо притаившимся у забора: нетерпеливо мусоля сигару, он ждал момента, когда можно будет начать операцию и показать этим подонкам, что у народа сто глаз и один мощный кулак, которым он сокрушает своих классовых врагов.

Чучо развивает собственную теорию насчет ядерного шантажа: в данном случае это следствие высокомерия и бессилия врага, который ничего не может поделать с вами, маленькой, но непокорившейся страной. «Такая политика столь же бесчеловечна, как и сама война, — заявляет он, — потому что речь идет о стремлении навязать нам свою волю по праву сильного: акула злится на сардину, не желающую оказаться у нее в желудке». Голос у него совсем осип, и он с трудом продолжает очередную беседу на тему холодной войны и гонки вооружений. Материалы для таких бесед Чучо черпает из советских журналов и брошюр, которыми всегда набивает рюкзак, чтобы повышать свой политический уровень и просвещать товарищей. Интеллектуал, все еще не потерявший надежды укротить свою зажигалку — что за сигареты, все время гаснут! — приходит ему на помощь, замечая при этом, что в такой политике, собственно, нет ничего нового: «Бомба уже много лет занесена над нами, как дамоклов меч, угрожая уничтожить целые континенты. Нас вынудили сосуществовать с нею, почитать и бояться ее, заранее согласиться с ролью жертвы, жить в страхе перед тем, что в любой момент, по решению кучки политиков и генералов или даже просто по недоразумению, половина человечества может быть уничтожена, а другая половина в лучшем случае снова вернется в пещеры. Нет, на такое могут решиться только безумцы», — заключает он и, сняв очки, долго протирает стекла платком.

А ты задумываешься над тем, что бомба отбрасывает постоянную тень на мир, в котором ты живешь, возникая, как flash-backs[178] в фильме «Хиросима, любовь моя», вклинивавшиеся в сцену любовного свидания французской актрисы и японского юноши, чья мимолетная встреча так много открыла им обоим. Ты был с Эленой на обсуждении этого фильма — она никогда не пропускает такие вещи — и, слушая, как Элена рассуждает о параллелизме трагедии, все больше убеждался в своем двойном невежестве. Оказалось, что ты до сих пор не представлял, что такое настоящая любовь, и не знал, что на свете бывают подобные женщины, способные и глубоко чувствовать, и принимать твердые решения. Не было у тебя и собственного зрелого взгляда на это чудовищное изобретение, потрясшее твое сознание. После обсуждения вы решили идти до Элениного дома пешком и, окунувшись в тишину узких улочек, еще долго говорили о фильме, о том, как понимаете ту или иную сцену, и о том, что хорошо бы разузнать о тех событиях поподробнее, найти книгу — надо завтра же зайти в библиотеку, — которая в доступной форме объяснила бы, что же такое этот таинственный атом, способный убить человека или мирно служить ему, подобно джинну из сказок Шахразады. Наконец вы добрались до места и на цыпочках поднялись по лестнице, надеясь, что соседка с первого этажа, страшная сплетница, повсюду совавшая свой нос, уже спит и что родителям Элены не пришло в голову приехать из Санта-Клара, «чтобы проверить, как идет моя учеба, и подбросить продуктов, которых здесь не достать». Вы не решились зажечь свет и поставить любимую пластинку, ставшую вашим общим гимном, а потом побренчать на гитаре, побывавшей с Эленой в горах Эскамбрая, или откупорить бутылку алжирского вина, которое, как ты уверял, пьют бедуины в пустыне, ибо оно не только веселит сердца, но и помогает избавиться от миражей. Элена распустила волосы, заструившиеся по ее обнаженным плечам, и вы обнялись в полумраке, счастливые от сознания того, что вовремя нашли друг друга, «когда мы уже можем отличить любовь от каприза и еще не так стары, чтобы не отважиться на отношения, которые могут и внутренне обогатить нас, если мы сумеем их сберечь, и заставить страдать, если они вдруг окончатся, как все в этой жизни».

Ты снова чихаешь, а от кашля уже все внутри болит; видимо, у тебя поднялась температура, потому что лицо пылает и губы совсем пересохли. Надо сделать над собой усилие, встать и пройтись немножко, иначе ты окончательно расклеишься и станешь обузой для взвода. Ты не позволишь гриппу одолеть себя и не допустишь, чтобы Тибурон отослал тебя в лазарет — «только чахоточных мне здесь не хватало!» — лишив тем самым возможности защищать родную землю. Нет, ты никому не уступишь этого права, какими бы ничтожными ни казались твои силы в сравнении с мощью ракет, способных в считанные часы, а может и минуты, уничтожить столько народа, сколько погибло во всех войнах. Отозвав в сторонку Майито, ты просишь добыть для тебя парочку таблеток аспирина. «Попроси у санитара, только не говори, что у меня температура, скажи, голова болит», — наставляешь ты его, и вот он уже направляется к «джипу», где Тибурон распекает шофера, уснувшего за баранкой. Ты возвращаешься на свое место и прислушиваешься к тому, что говорит Серхио Интеллектуал, углубившийся в психологические аспекты применения бомбы, которая «с субъективной точки зрения уже взорвана, — изрекает он, — поскольку мы совершенно точно знаем, что́ именно произойдет и в каких масштабах, как бы заглядывая в будущее, описанное, рассчитанное и вычисленное свихнувшимися компьютерами. Угроза применения бомбы преступна уже потому, что давит на сознание миллионов людей, в том числе и на нас, порождая неуверенность и страх — эту естественную реакцию человека перед лицом опасности, — вынуждающий меня курить одну сигарету за другой, словно я ненормальный; вы только не смейтесь: у меня могут дрожать коленки, но сердце не дрогнет — оно из стали».