Гордоман уговорил Фабиана. У старика стали вдруг опухать ноги, без помощника ему уже не обойтись.

Фабиан сидел на козлах и правил мулом. Он почти не слезал с карретона — так на Кубе называют двуколую крытую повозку. У нас в Галисии на таких повозках возят в бурдюках вино и сидр из одной деревни в другую. Я грузил мешки с углем, совсем не тяжелые, и продавал, а Фабиан только складывал деньги в сумку. Мы сменили жилье, переехали в квартал Ла-Тимба, позади которого сейчас площадь Революции. Я всегда говорю: «Камень катится — мхом не порастет».

Нужда народ тиранила. И все по вине верхов, правительства. Наверху только и разговору, что о «тучных коровах», а бедняку и тощая-то в радость. Этот чертов уголь чуть меня не погубил. Вот уж где я света божьего невзвидел! Мне-то все рисовалось по-другому, а дело обернулось — хуже не придумаешь. В общем, куда ни посмотри, все бедствовали, мыкались, как тогда говорили, от карманной чахотки. Жизнь настала очень неспокойная. И тебе циклоны, и забастовки — за два месяца больше двадцати забастовок. Да еще на улицах пикеты либералов. Ни в чем никакой опоры. Рабочие с утра до ночи от машин не отходят или тростник рубят, а политики за обе щеки уплетают лучшие куски пирога. Ты, к примеру, живешь тихо, ни во что не влезаешь, но тебя вдруг оговорят и в тюрьму кинут. Там, хоть умирай, никто не станет совать руку в огонь ради твоего спасения. Так что, бывало, спросят тебя о политике, ты слушаешь, головой киваешь, а сам ни слова.

Ла-Тимба был квартал никудышный. Там жило много темных, подозрительных людишек, да и вовсю занимались колдовством. Там мы и купили мула. Один человек, по имени Бенито Суарес, продал мула за двести песо, а карретон — за триста. У Фабиана кое-что осталось, а у меня ни монетки. Я все поставил на кон. Деду, значит, снова ждать-дожидаться. Полтора года, считай, провел на Кубе и хоть бы чем помог своим родным. Меня это очень мучило, покоя не давало. Ведь я оставил дом, где все было из рук вон плохо. Старик с больной дочерью и внучка, которая еле ноги таскала от голода, — куда ей в поле работать. Они у меня из головы не выходили. Иной раз хотелось послать все подальше и вернуться домой на пароходе безбилетником, вроде Гундина, или наняться мыть палубы. Но так и не осмелился. А главное, здесь, как ни плохо, все не такая скукота.

Словом, удержался, не уехал. «Хоть весь прокоптись, но с углем возись». Так и было. Два года я мыкался угольщиком. Жили мы в грязной каморке, но, слава богу, только вдвоем с Фабианом. Во всем доме это была единственная комната, где жили двое, в остальных — по пятеро или шестеро. Все переселенцы из Оренсе, из Луго, из Понтеведры. Одним словом, галисийская колония под названием Ла-Тимба. По вечерам варили настоящую галисийскую похлебку с капустой и копченой свиной ножкой. Добрая еда с запахом родной землицы. Чаще обходились без хлеба: поди купи в ту пору маисовую муку! А иной раз достанешь, и кроме мучного киселя — никакой другой еды нет, разве что яичницу из одного яйца поджаришь. Но я вспоминал те времена, когда перебивался двумя-тремя картофелинами и кусочком корейки. Теперь худо-бедно, а могли позволить себе галисийский бульон, настоящий, как в деревне. Голодным я больше не ходил. Работа, конечно, очень грязная, отвратная, но так не выматывала. Куда легче таскать мешки с углем, чем с рисом или крахмалом. Как-то раз я выпил пару рюмочек коньяка, повеселел, и Фабиан, заметив это, сказал:

— Стало быть, доволен, что мешки стали полегче. Ну, погоди, недолго тебе радоваться.

Этот разговор был у нас спустя несколько дней после того, как я взялся продавать уголь, еще надеялся, что наша жизнь поправится. Чувствовал себя точно лошадь, с которой вдруг сняли сбрую. Только радость свою я сглотнул мигом, как воздушное пирожное. И проклял этот уголь через месяц. А куда деваться? Сам влез, стало быть — терпи. Ну, и терпел. Фабиану по сравнению со мной было куда легче, хоть он и не признавался из самолюбия. У него какая работа? Понукай мула, бери плату и помечай в тетради, кто сколько взял в кредит. Тогда этот кредит был в большом ходу. И многие ловко им пользовались, брали нас на обман почем зря. Купят мешок угля, приходишь за деньгами в назначенный срок, а покупателей и след простыл. Такие трюки частенько выкидывали. Другие делали вид, что тут же заплатят, да через минуту и разговаривать не хотели. Отвернут морду, мол, ничего не знаю, или возьмут и скажут:

— Научись считать, я тебе только что заплатил три реала.

Многие норовили провести, но Фабиана не обманешь, и я старался не давать спуска нахалам. Иногда приходилось кулаками доказывать свою правоту. Всякое бывало. Вылезет какой-нибудь полуголый тип из комнаты и ну орать:

— Ты что это в чужом доме скандалы устраиваешь?

А какой скандал? Просто хозяйки-нахалки хотели купить уголь вполцены, и если не удавалось, они сразу жаловаться мужьям, мол, их оскорбляют. Но ничего, у меня кулак железный. Уж натерпелись от моего кулака чертовы дрыхалы, которые в десять утра только-только глаза продирают, хотя в этих домах, где много квартир, шуму больше, чем в кузнице. Там их полно, бездельников. Им лишь бы спать до полдня, скопить на золотую цепочку или судачить целый вечер о бейсболе.

Бедный трудяга ломил работу, как каторжник. А хуже каторги, чем грузить уголь, на свете нет, клянусь! Какой-никакой заработок был, не спорю, но деньги эти доставались дорогой ценой. Чтобы их заработать, я ходил чумазый, как свинья. Сколько ни оттирался по вечерам спиртом, утром вставал весь закопченный, и под ногтями черная кайма — не отдерешь. Да что ногти, волосы все в угле, точно крашеные. Я надевал на голову мешок, сложенный колпаком, чтобы уберечься от сажи, но напрасно. Уголь куда хочешь залезет.

В Ла-Тимбе все были угольщиками — большинство канарцы или галисийцы. Эта Ла-Тимба — настоящее пристанище бедноты, а уж негров-ньяньиго там дополна. Почти вся Гавана закупала у нас древесный уголь. Куда ни глянешь — повсюду горки янового угля. Хорошо еще, что от него нет вони, а то бы мы вовсе пропали. Уголь доставляли на шхунах из бухты Онда и из Сьенага-де-Сапата — там растет это карликовое дерево яна, — прямо на пристань и разгружали, чтобы везти на склады; а хозяева складов тут же продавали уголь нам — развозчикам. Фабиан по привычке нагружал целую повозку. Покупал сразу двадцать восемь мешков, а когда и тридцать. Продавали мы чаще всего по полмешка. Мешок на пристани обходился в одно песо, так что выгоду мы имели. Над угольщиками в городе смеялись все кому не лень. Дети дразнили, проходу не давали, да и взрослые частенько отпускали самые обидные шуточки:

— Ну, ты черней сержанта Рамона!

Это они об одном негре-полицейском, который на Малеконе лупил всех, кто под руку попадется. Мне особо доставалось, потому что я стригся под кружок сзади, как все угольщики-галисийцы в ту пору.

Что и говорить, работа очень тяжелая. Уезжали в пять утра, а в шесть вечера все еще катили по Ведадо. Мы останавливались возле бедных домов, возле больниц, особняков. Тогда еще не во все особняки провели газ. А где и провели, хозяева все равно покупали уголь, главным образом чтобы нагревать воду. Чем их газ не устраивал — не знаю. Я много угля продал в богатые дома Ведадо. Помню, одна сеньора, очень обходительная, не узнала меня, когда я пришел за деньгами, которые она платила за уголь раз в месяц. День был воскресный, я прихожу наглаженный, отмытый, здороваюсь… А она не узнает.

— Быть того не может! Неужто ты — Мануэль? Да у тебя, оказывается, глаза голубые!

Ну, где ей разглядеть глаза, когда я приезжал весь в саже и голова мешком накрыта!

Знали бы вы, сколько времени отнимала повозка. То подкрепляй разболтавшиеся колеса, то крась, то перетягивай навес из зеленой парусины или толя. Возился с ней больше, чем с мулом. Деньги мы складывали в кожаную сумку с желтыми металлическими пуговицами и носили ее на ремне. Еще я не сказал, что наш карретон был со звонком, Фабиан нажимал на него ногой. Стоило нам завернуть за угол и остановиться — вокруг нас целая толпа. Особенно ребятишки. Им лишь бы дорваться до звонка или раздразнить мула. Нашему мулу мы ни клички не дали, ни колокольчика не повесили. Норов у мула был коварный, непокладистый. Возьмет вдруг и пустится вскачь, только искры из-под копыт. Не мул — сплошное наказание. Огромный красавец тяжеловес. Маиса ел непомерно, а траву таскали ему тюками. И мыл его я то и дело. Не вымоешь — такой от него смердючий запах, как от мертвечины. Чесал его проволочной скребницей, чистил, чинил упряжь. Нет, не жизнь — истинное рабство.

Наша повозка называлась «Прогресс». Это я такое название придумал. Кроме угля мы продавали коровьи лепешки. С ними уголь разгорался весело, синими свечками, и пламя было высокое, сильное. Сверху на них бросали куски угля, и он горел лучше не надо. Эти лепешки покупали только в богатых особняках. А бедняки — один уголь, и то предовольны!

За день мы объезжали весь Ведадо, а бывало, добирались до Серро, и я каждый раз спускался по улице Пасео, где жил мой друг Хосе Гундин. Он, как завидит наш карретон, сразу зовет всех слуг сеньоры Кониль, и те глазеют на меня из-за ограды, кричат:

— Берегись! Вон он, сатана!

Мне бы обидеться на такую шутку, а я — нет, смеялся, ведь они не со зла, да и к тому же мои приятели. Если на то пошло, я и впрямь был похож на черта — с ног до головы в саже и колпак страшенный, черный-пречерный. Но куда деваться? Никто даром кормить меня не собирался, никто не сказал: «Слушай, вот тебе работенка получше». Так и маялся с этим углем в такую жарину, пропади он пропадом, чтобы скопить какую-то малость и послать деду. Совесть меня мучила. Тут хоть убейся, а уголь бросать нельзя. Зарабатывать — зарабатывал, но и расходы были. Платил за жилье, иной раз на женщин тратил и, главное, без конца покупал альпаргаты. Угольщику надо носить легкие альпаргаты, потому что он весь день на ногах. И все же какие-то деньги прикопил, хоть и маловато. Еще у меня был расход — в кегли играл. Мы с Гундином и его приятелями, которые служили у сеньоры Кониль, ходили играть в кегельную, рядом с театром Марти. А то собирались во дворике моего дома и играли прямо на земле, без всякого деревянного настила. Мне в этой игре очень везло, и в карман я частенько совал выигранные песо. А Фабиан кегли не признавал, он любил карты. Играл с заядлыми картежниками — их фамилия, похоже, была Сотейро — в одной лавке за перегородкой. Хозяин этой лавки отпускал нам продукты в кредит. Фабиан чаще выигрывал у него, и тот, чтобы уважить, делал порой вид, что не помнит, сколько мы должны; брал как придется, главное — меньше, чем надо. Словом, отдыхали мы только один день в неделю — в воскресенье. А я лишь вечером, потому что днем в воскресенье ходил по богатым домам получать деньги за уголь. И уж тут не упускал случая наесться сладостями. Угольщики входили через кухню, и кухарка всегда угощала и фруктами в сиропе, и маниокой в сахаре, и ромовыми бабами. Когда со мной был Фабиан, он отказывался — сладкое не особо любил. Под конец нам приносили кофе, а если не кофе, то сигару Фабиану.