— Не про тебя эта девушка, Мануэль.

А я ничего не видел и не слышал. На танцах все засматривались на нее, хотя были девушки и посимпатичнее. Но таких глаз, как у Маньики, ни у кого! Ни у кого! Я, право слово, так был влюблен в нее, что даже ревновать не успевал. Она мне совсем голову вскружила — все мысли о ней.

Как раз когда я ухаживал за Маньикой, случился страшный циклон. Это было в октябре двадцать шестого года. Он все порушил, и, можно сказать, нашу любовь тоже. Точно черная птица накрыла остров огромными крыльями. Я как-никак имел понятие о циклоне, не забыл, что творилось в девятнадцатом году, а Маньика только приехала на Кубу и чуть в уме не повредилась от всего.

Чего я не терпел, так это здешних ливней. Не мог к ним привыкнуть. Всегда захватят человека врасплох. Циклон в двадцать шестом году начался с бешеных ливней, которые затопили весь город. Перепуганные люди что-то прибивали, складывали, прятали. Морские волны и обвальные дожди превратили Ведадо в настоящее озеро. Все вышло из строя — встали трамваи, не было света, питьевой воды… Ну, просто всемирный потоп, а бежать некуда. Никого не помиловал этот циклон, даже самых проворных и опытных. Богачи молили помощи у бедных… Конец света! Чемоданы, обувь, одежда валялись на улицах и в садах Ведадо. Кругом грохот, все трещит, ломается, и никто не выбегает за своими вещами. Я сам видел, как плавали на залитом водой Малеконе черные пианино, видел покореженные винтовые лестницы, сброшенные на мостовую ураганным ветром. Полицейские, которые подавали сигнал тревоги, сами не успевали вовремя прибежать на помощь. Иногда полицейский, чтобы его не унесло ветром, обхватит телеграфный столб — и ни с места. В бешеном шуме никаких свистков не слышно. Напрасный труд. На моих глазах срывало с домов крыши, точно скатерти со столов. По улицам неслись потоки воды, а в ней — дохлые собаки, кошки, козы. Несколько недель в городе стояла страшная вонь. Какая-то промозглая, затхлая, как от гнилых фруктов.

Больше месяца мне везде чудился этот смрадный запах. Как вспомню — волосы дыбом. Люди остались без всего: без одежды, без еды, без крова. Бродят по улицам и молят о помощи. Ну, просто толпы безумных. Идут, а куда — сами не знают. Дом, где я жил, весь завалился от ветра. Чтобы выбраться на улицу, жильцы еле-еле отволокли в сторону столетний лавр, который упал и загородил двери. Я весь циклон пересидел в лавке на углу Двадцать седьмой улицы. Лавка прижималась к холму, в защищенном месте. Народу туда набилось до ужаса. Женщины плакали, вопили от страха. Хозяин лавки привязывал детей к мешкам с рисом и фасолью, чтобы сидели смирно. Вода проникала внутрь через щели в окнах. На полу — целое озеро. Этот циклон в двадцать шестом году — страх господний! На город вместе с ветром обрушились морские волны да еще гроза. Все напасти сразу. Я уже говорил, такого циклона я больше никогда не видел. Не сравнить с тем, что в девятнадцатом был, ни с «Толедо» в двадцать четвертом, да ни с каким. Потом, когда мы наконец вылезли из лавки, через улицы переходили только по доскам от разрушенных домов. Лодок на всех не хватало. Народ перебирался по крышам, цепляясь за что попало, даже за трамвайные провода. Я сам видел целехонькие деревянные крыши, перекинутые с одной стороны улицы на другую. А в воде разбитые в щепы двери и оконные рамы. Все это громоздилось на перекрестках и забивало водостоки. Фонари и кресла, которые кубинцы ставят у дверей домов, плыли по Двадцать третьей улице. Ливень бушевал несколько дней. Все в городе пострадали от бедствия. Сколько семей осталось без крова! В президентском дворце выбило почти все стекла. Даже Мачадо с супругой отсиживались во время циклона в дворцовом подвале. Потом Мачадо часа два или три на своей машине объезжал места, где больше всего разрушений. Министр общественных работ сопровождал его. И еще какой-то Обрегон. Его прозвали Короедом за то, что прикарманил деньги, которые выделили на строительство деревянных домов для бедняков. Алькальд Гаваны Мануэль Перейра, из той же бандитской шайки, запросил помощи у населения. Давали кто что мог. Даже мне пришлось отдать фланелевую рубашку и рабочие брюки. Из «Красного Креста» ходили по домам, собирали все подряд для пострадавших.

Цены тут же подскочили на все продукты. Банка сгущенного молока стоила втридорога — шестьдесят, а то и восемьдесят сентаво. Голод начался ужасный, и пошли всякие болезни. Больше всего болели воспалением легких и кровавым поносом. Циклон, подсчитали, погубил свыше тысячи человек. А раненых и пострадавших — куда больше. Как сейчас вижу орла, который был на памятнике «Мейн»[240]. Этого памятника уже в помине нет. Орел валялся на земле с обломанными крыльями. Колонны памятника тоже рухнули и разломились на части. Какое дело циклону до памятников! Да что там памятники, ему и на закон наплевать! Тюрьму «Гуинес» всю разнесло, к радости преступников. Они и разбежались кто куда, воспользовались ураганом, дождем и всей кутерьмой. Нет, воистину, это был не циклон, а конец света. На остров не раз налетали циклоны, но такого я никогда не видел. Многие испанцы купили билеты и первым пароходом отправились на родину. Мол, подобного «удовольствия» им предостаточно. Конечно, попробуй переживи такое бедствие! Пусть в Галисии без конца туманы, ветры с мелким дождем, но человеческая кровь не льется.

Через два дня после циклона я помчался к Маньике. Она была испугана до смерти и вся не в себе. Надумала сразу домой уезжать. На Гавану больше глядеть не хотела. Тут все у меня пошло вразлом. Денег на женитьбу не хватало, то есть чтобы жениться по-людски, чтобы был дом и одежда для нас обоих. Я ее стал просить, мол, подожди хоть месяца два.

— Нет, давай поженимся и уедем отсюда поскорее. Меня мама ждет не дождется. И я ни одного циклона больше не переживу.

Ну, хоть бы дала с мыслями собраться, подумать. Я ничего не люблю решать с ходу. Ни к чему хорошему это не приводит. Я много чего вижу наперед. И тогда понимал, что наступают плохие времена. Мачадо затиранил страну. Одни говорили: «Его завтра сбросят», а другие: «Да его с постели-то не сбросишь». Вот так…

Примо де Ривера[241] — а уж все знали, что это за птица, — пел ему хвалу в газетах. Куска дерева не достать даже на поручни и на косяки. Материал, который присылали из Калифорнии, продавали по страшным ценам. В общем, снова никакой жизни, хоть плачь. После циклона звали починить кое-что, но так, мелочь. Заработанные деньги я откладывал на свадьбу, только понимал, что их совсем мало. У трамвайщиков без конца забастовки. Нам хотелось добиться, чтобы больше платили, а хозяева внимания никакого, точно оглохли. Словом, одна причина, другая, и Маньику я потерял. Но если бы женился на ней, совершил бы большую глупость. А вышло все так.

Денег гулять по паркам и кафе не было, и я зачастил в гости к канарцу Пако Кастаньясу. Он к тому времени купил машину американской марки «нэш» и работал частным таксистом у Центрального парка. Возил американских туристов. Да и кое на чем другом подрабатывал, только охоты нет рассказывать. Дома у него был граммофон и столик для домино. Одевался он нарядно: брюки белые, модные и шляпа из самой тонкой соломки. Очень собой хорош — в его-то годы. Меня с ним познакомили Гундин и Велос, ну, и мы вроде сдружились. В долг я у него, слава богу, ни одного сентаво не попросил. Горжусь этим, как не знаю чем. Жена Пако Кастаньяса умерла от какой-то заразной болезни за несколько лет до этого. Но он не унывал, нафабривал усы и ходил франтом. Его у нас называли Канарским Валентино. Однажды я к нему заявился с Маньикой. Она на меня дулась, но мы по-прежнему проводили время вместе. Я никак не хотел уезжать из Гаваны, а она только и мечтала об этом. Что с ней делалось — не рассказать! Все разговоры о деревне, о матери, об отъезде, ну, с ума сойти. Я уже злиться начал, а все же терпел — влюблен был черт-те как. В тот же вечер Гундин сказал:

— Мануэль, ты мне лучше родного брата, и я знаю, что ты честный человек. Брось свою Маньику, вон она — глазки строит Кастаньясу.

Я мимо ушей пропустил. Мало ли что взбредет в голову Гундину? Через месяц он приходит к дому, где я делал навес.

— Хочешь, я тебе докажу, что это чистая правда? — говорит. — Ну, а если снова отмахнешься, значит, носить тебе рога — одна радость.

Тем же вечером мы с Гундином отправились в Центральный парк. Только сошли с трамвая, видим — Пако отъезжает на машине с американскими туристами. Он сразу что-то учуял, хитрец, и позвал к себе на завтра. Гундин решил вывести его на чистую воду при мне. Я разъярился и не стал ждать другого дня, а потащил Гундина прямо к Маньике.

— Мерседес Перес, — крикнул я у решетки гаража. Привык вызывать ее отсюда, никогда не стучал и не звонил в дверь.

Злость меня разбирала, того и гляди — искры полетят во все стороны. Маньика подошла к решетке и, увидев меня, сразу перепугалась. Чувствовала свою вину. Пока я говорил, Гундин рта не раскрыл, но полностью был на моей стороне.

— Скажи всю правду!

— Да я не знаю, о чем ты, Мануэль?

— Все прекрасно знаешь!

— Ну, ладно, давай хоть завтра поженимся и уедем в Галисию.

— Порядочный человек на такой бесстыжей, как ты, не женится. Милуйся со своим стариканом — он тебе в самый раз.

Нас с Маньикой разделяла решетка, и тут она показала свой характер. Обвинила во всем меня, а про Кастаньяса — ни слова. Я пулей к себе домой, хотел схватить молоток и прикончить Пако Кастаньяса. Но Гундин не допустил этого. Отвел ночевать в гараж сеньоры Кониль и там вместе с Велосом привел меня в чувство. Велос тогда сказал очень верные слова:

— Не везет тебе с женщинами, Мануэль.

Он знал про историю с его золовкой и мерзавцем Конрадо. А теперь — снова здорово. Но на этот раз я очень переживал, чего тут скрывать… Позже я узнал, что Маньика с Кастаньясом уехали в Испанию, решили там пожениться. Не помню уж, кто сказал, будто они поплыли вторым классом на пароходе «Альфонс XII». Каждый раз, когда я слышу присловие: «Каштаны до времени не срывают», так и хочется врезать тому, кто его придумал.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: