Мне снова предложили пойти на строительство Главной шоссейной дороги, но я отказался. Там — сущий ад, уж лучше мыкаться в городе, здесь хоть жизнь разнообразнее. Трамвай я не бросал и порой плотничал. Никогда я не был таким уж замечательным плотником. Ни в чем особо не выделялся — самый обыкновенный человек. Но вот работал, вкалывал больше других — это чистая правда. Да я только и знал, что работать. Даже теперь, когда просыпаюсь и вдруг нет никакого дела, меня сразу слабость одолевает. Раз живу, значит, надо что-то делать. И в парк хожу — отдохнуть. Нет, я не из тех, кто весь день сиднем сидит дома, потом выйдет на улицу и на скамеечке языком чешет. Я рассказываю только то, что сам видел, сам пережил. Твой рассказ чего-то стоит, когда в нем правда, а если ее нет — пустая болтовня. Вот поломать над чем-нибудь голову, поразмыслить — это пожалуйста, но всякие россказни мне задаром не нужны. Кто насочинит, наврет, того потом совесть замучает, если он порядочный человек.
Жизнь хорошая штука, когда живешь с охотой. Не в судьбе дело, не в счастье. Взять мою судьбу — никудышная, даже хуже того, а жил я с охотой, и этого у меня не отнять. Сколько раз спотыкался по своей же вине, зато стал понимать, каков есть человек. На мою долю выпали тяжелые времена. Да у каждого свои испытания. Что тут поделаешь? Кубу я знаю со всех сторон, где, как говорится, зелено, где созрело. Политикой я не занимался, но рядышком с ней побывал. И не совру, если скажу: честных людей в политике было раз, два — и обчелся. У каждого свой интерес, или на многое глаза закрывали. А что до моей любимой профессии, укрепиться в ней совсем не просто. Тут нужен крестный отец, чтобы он тебя взял под свое крыло. Может, все бы иначе сложилось, привези я рекомендательное письмо. Наверно, из-за этого все мои неудачи да беды. Друзья, конечно, старались, помогали, но на одной их помощи жизнь не построишь. А в общем, так ли, сяк ли, были и у меня свои радости и удовольствия. Правда, после двадцать восьмого года дела стали просто никуда. Днем с огнем не сыщешь человека, которому понадобится плотник. Легче иголку в сене отыскать. Трамвай — пустой номер. Только кончится одна забастовка, начинается другая. Уж и про Мачадо стали петь такое:
Идет пешком, пешком —
взяли Мачадо в осаду,
идет пешком, пешком —
у него все завяло с досады.
Месяц спустя после того, как убили Антонио Мелью в Мехико, стою я и драю наждаком рамы на улице Рейна. Вдруг слышу голоса, машина резко затормозила, и два сухих выстрела, чуть ли не рядом со мной. К счастью, я не обернулся, и пули лишь задели по волосам с левой стороны. Одна попала в вывеску парикмахерской, где я работал. Когда увидел я дырку в разноцветной лампе перед входом, у меня мурашки по спине забегали. Святой Рох, разрази тебя гром, ты мою жизнь спас! Поэтому, бывает, и шучу, что мне в жизни везет. Если бы выпрямился тогда или повернул голову, не смог бы вам сегодня все это рассказывать.
А насчет Антонио Мельи мне есть чем похвалиться. Ничего такого особенного, но поскольку среди плотников были люди, которые боролись за справедливость, мне однажды выпало помогать Мелье и его товарищам. Дело в том, что бискаец, который водил автомобиль Мельи, был приятелем Велоса, а стало быть, и моим. Иногда он с нами играл в домино или в карты. Суровый был человек и угрюмый, как тысяча чертей. Почти всегда проигрывал, но не расстраивался и зла ни на кого не держал. Как-то вечером подзывает он меня и говорит:
— Мануэль, мне нужна твоя помощь. Ты сам знаешь — пора свалить это правительство.
— Знать-то знаю, — говорю, — но представить не могу, как это сделают.
Со мной было проще простого. Кто меня в чем заподозрит? Ну, и помог я бискайцу и самому Мелье, редкому смельчаку. Они поручили мне стоять возле телефона на углу улиц Паула и Сан-Игнасио. А по этому телефону разговаривали полицейские. Я весь их разговор подслушал и слово в слово передал бискайцу. Полицейские, оказывается, разыскивали машину кремового цвета с откидным верхом — на ней и ездил бискаец, — которая принадлежала родственнице Антонио Мельи. В этой машине они возили листовки против правительства и печатный станок. После моего рассказа бискаец поспешил к Мелье, и они решили спрятать машину в крытой галерее одного дома на улице Гавана. Дверь этой галереи была огромная, с бронзовыми гвоздями величиной с кулак. Машину перекрасили в красный цвет, сменили номер и нашли другого шофера. Отважные ребята! Я видел, как они пронеслись по Прадо прямо перед носом у полицейских. Насколько я знаю, их не смогли поймать. Однажды я стою на пригорке у пристани Паула со своими приятелями и вдруг смотрю — рядом с шофером в машине едет Мелья. Тогда я и видел его последний раз в жизни. Вот кто был честным политиком! Теперь его имя часто упоминается. Правда? Да, как знать, не скажи я тогда бискайцу все, что слышал, может, их кремовый автомобиль изрешетили бы пулями. Больше ничего такого я не сделал, случая не было. А из головы не выходило съездить хоть ненадолго в родную деревню, повидать деда, мать, сестру, пока живы. Не расставался с этой мыслью, но денег для путешествия еще не хватало. Да и нельзя было явиться к родным с пустыми руками.
Я очень памятливый на прошлое. Чем глубже возьмешь, тем яснее видишь. Так и бывает со стариками. А все нынешнее не запоминаю. Иной раз спрошу себя, что ты делал вчера, с кем говорил, что ел — ну никак не вспомнить. Напрягаю память — и хоть лопни. Будто я насовсем увяз в давних временах, и не выбраться мне оттуда. Деревня, к примеру, так и стоит перед глазами. Хоть бы что стерлось в памяти. Я патриот настоящий и свою родную землю никогда не забуду. Да и как ее забыть, когда все сердцем помнишь. Пусть моя деревня невеселая, но она очень красивая. И рощи дубовые, и речки, и камыши под ветром, и лес — все это мое детство. Нет, правда! На ромериях в «Ла Тропикаль» пели галисийские песни, и у моих земляков слезы из глаз ручьями. Особенно от этой:
Lonxe d’a terriña ¡qu’angustias me dan!..
os que vais pr’a ela con vos me levai[242].
Или от той, что пела Кармен, истинная галисийка:
Son as rosas d’estos campos, olentes e bonitiñas.
¡Ay, quén aló che me dera, anque deitado en ortigas![243]
На ромериях люди отдыхали, вспоминали прежнюю жизнь и вроде чувствовали себя ближе к деревне, которая осталась за океаном. Как раз в те времена, когда Мачадо вовсю разгулялся, все зажал в кулаке, на меня напала тоска по Арносе. Мучил страх, что не свижусь с матерью, пока жива, и до страсти хотелось поглядеть на детей моей сестры Клеменсии. Если какая мысль войдет гвоздем в голову, ни одна сила ее не вытащит. Со мной так и случилось, только пришлось ждать целых два года. За любую работу брался, лишь бы скопить денег. От трамвая в ту пору проку почти никакого. А тут меня еще турнули за участие в забастовке трамвайщиков. Откуда брать деньги на жизнь — неизвестно. Иногда плотничал, чаще шел подсобником к каменщикам. В Гаване никто пикнуть не смел. Мачадо, когда его переизбрали, отменил конституцию и заткнул глотки всем, кто против него. Рушились огромные состояния. Банки прогорали. Высокие чины в одночасье становились пешками. Кто вешался, кто травился. Страшное дело, что творилось. Похуже, чем во времена циклона в двадцать шестом году. Одни семейства полностью разорялись, а другие говорили, что остались ни с чем, но на самом деле переправляли деньги в иностранные банки или держали их в подушках. Сколько шума наделал этот банковский крах! Говорят, во всем мире было то же самое. Я-то человек осмотрительный, чтобы свои кровные денежки доверить банку — никогда! Засуну их в старые дырявые носки, и самое верное дело. Мои деньги всегда на глазах, и лучше, поверьте, не спрячешь. Однажды решил было отдать деньги Велосу — пусть положит на свой счет в банк. Потом мне один умный человек отсоветовал, и в корень глядел. У меня сроду никто не украл ни одного сентаво. Потому и сумел продержаться. Деньги, конечно, не самое главное в жизни, нет, не самое главное, но помогают, да еще как помогают, а?
Приходишь домой весь задерганный, ни черта не заработал за день, все расчеты — прахом, потом глянешь в уголок, где твоя курочка-несушка сидит, где денежки припрятаны, и душу отпускает. Даже подойдешь, потрогаешь, будто они живые. Разве не так? Но кого я не терплю — так это скупердяев. Пословица говорит, что от скупости мешки рвутся. Я, правда, не нажил мешков с добром, но работал честно, легкой жизни не искал. А то на Кубе есть немало таких, живут как птички чотакабрас, — так называют здесь птичек, которые на лету клюют букашек. Я на лету ничего не клевал, честность не позволяла, это главное, и потом — все-таки иностранец. Кубинское гражданство я взял после того, как съездил в Галисию, вернулся и вышел на пенсию. Пусть у меня денег было кот наплакал, а на пропитание хватало. Когда на Кубе наступили черные времена, у меня все равно были деньги в запасе. Никакой роскоши я, понятно, себе не позволял, но никто бы меня на улицу из дома не выкинул. Даже — случай помог — я к своей комнатенке присоединил соседнюю, где жил китаец Альфонсо. Просто сломал перегородку, и все. А потом сделал внутри туалет. Мой сосед, надо же, спутался с одной женщиной, ее звали Маргарита, и вскоре к нему нагрянула полиция. Китайцы, если где что, гурьбой высыпают. Полиция схватила сразу двоих. Одного называли А-хоу, другого Чэн. Оба молчали, как каменные. Полицейские их спрашивают о Маргарите, а они в ответ:
— Моя не знает.
Маргарита ходила к Альфонсо. И однажды ее нашли повешенной в туалете большого дома на нашей улице. Никто не стал докапываться до правды. Все осталось шито-крыто. Виновным признали Альфонсо по отпечаткам пальцев и по обрывку веревки, которую нашли у него под матрасом. Его осудили на пожизненное заключение. Альфонсо не сказал ни полслова. Других китайцев тут же отпустили на свободу. Они со мной здоровались, как ни в чем не бывало, если встречались на Пасео. Я порой подходил к их прачечной — может, что услышу, или садился напротив них на скамейке в парке. Все без толку. Лишнего слова не проронят, могила, хоть убей. Альфонсо умер от удушья спустя несколько недель. Вот тогда я и снял перегородку, а его кровать и матрасик продал своей землячке. Так у меня и получилась комната побольше. Хозяйка ничего не узнала о моем самоволии. Она к нам долгое время носу не казала, даже плату с жильцов не брала. Шутка ли, такой позор на ее голову!