IV ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА

Qu’adonde queira

que vaya

cróbeme unha sombra espesa.

Rosalía de Castro[247]

Приехал я в Ла-Корунью, а там холод страшенный. Сразу пробрал до костей, и на меня такой кашель напал, что ничем не унять. Привык в Гаване к теплу, к солнцу, а здесь снег. Я прямо растерялся — ни пальто, ни подходящей шапки. Явился, будто знать не знал, какие холода бывают в Галисии. Что сразу поразило, так это полная тишина. После Гаваны, где смех, шум… Надо же, приехал — и все кругом странно. От проклятущего холода нога вмиг распухла. Прямо ступать нельзя. Оттого я и не терплю всю жизнь холодную погоду. Как похолодает, сразу заметнее моя хромота. В Галисии, конечно, никто тебе в лицо не скажет: «Эй, хромой!» — или что-нибудь в этом роде. Глянут сверху вниз и ну шептаться, шушукаться между собой. По мне, пусть смотрят сколько хотят и обзывают по-всякому — сделаю вид, будто не заметил, и все. Хотя противно, разве нет? Такая она есть — Галисия. Все шепотком, по секрету. Лучше уйти прочь, потому что на тебя черт-те что наговорят, только если какой особый случай — тогда остановись. В деревне всегда пересуды, сплетни. На Кубе тоже не без того, но не втихомолку, да и тут же забудут. У галисийца все в себе. А кубинец — другое дело. Кубинец — это андалусец в сомбреро. Ему не по нутру таиться, рано или поздно распахнет душу. И если захочет что-то сказать, скажет напрямик, без обиняков. Иногда в шутку, а то и с издевкой. Здесь, на Кубе, все у всех на виду. Вот я, к примеру, стою в трамвае, выдаю билеты. Войдет какой-нибудь пассажир — и давай мне жужжать в самое ухо про свои дела, все нутро вывернет. Чего я только не наслушался! Один расскажет, почему развелся, другой — кто ему рога наставил, третий — где дурную болезнь подхватил. И совета спрашивали прямо в трамвае. На следующий день войдет тот пассажир, который вчера перед тобой изливался, и даже не поздоровается, видно, полегчало на душе. Вот так. Оттого я близко к сердцу ничего не принимал. Чтобы устроить для людей справедливую жизнь, нужно много светлых голов, потому что людскую натуру, что ни говори, понять трудно. Тебе вот кажется, ты правильно поступил, а на самом деле — маху дал. И когда думаешь, что маху дал, оказывается наоборот — все правильно. Потом и удивляешься, ахаешь с испугу. Я жил много, но знаю мало. Говорят, черт все знает и видит, потому как слишком старый. Полная чепуха! Я вон пока не могу сказать, что знаю все. Каждый день меня чему-то учит. В том и красота жизни.

Я, по совести, человек не слишком суеверный, но думается, что ступил на испанскую землю с левой ноги, а это не к добру. Все с самого начала пошло кувырком. То там промах, то тут. Говорят умные люди — никогда не оглядывайся назад. Я не послушался, решил вернуться во что бы то ни стало. Иначе зачах бы с тоски. Сколько сил положил, чтобы собрать денег, порадовать родных — вот, мол, не с пустыми руками приехал. По мне, это и есть самая большая радость, которую ты можешь доставить людям. Себе в чем-то отказываешь ради другого, в том и доброта. Никогда не соглашусь с теми, кто говорит, будто любой галисиец эгоист и скупердяй. Мы не бросаем денег на ветер, потому что думаем о будущем семьи, о детях. Где же тут эгоизм, если мы себя во всем ограничиваем, лишь бы детям жилось лучше, чем нам? Эгоисты — это прохвосты, которые все пропьют и не вспомнят ни о матери, ни о сыне. Я знавал многих испанцев, кто здесь, на Кубе, носу из дому не высовывал, сидел, будто крот в норе, лишь бы накопить денег и вернуться на родину с полными чемоданами.

Чего только теперь не говорят и на улице и в парках, но не всегда это правда. Я на большие жертвы пошел, чтобы суметь вернуться в Галисию так, как вернулся. Пусть мне на родине не повезло, это ладно, зато родных своих я порадовал, и этого у меня никто не отнимет. Деньги надо тратить на дело, а не выбрасывать без толку. Не будешь класть монетку к монетке — ничего путного не добьешься. Деньги к деньгам. Это я вам говорю. Счастье меня обходило стороной, богатства так и не нажил, но все-таки сумел собрать денег и доставил себе радость. Конечно, люди скажут, не в деньгах счастье. А выручать они выручают, как спасательный круг. Жалко, что собрал в тот раз совсем немного. Мне на это никогда не везло, да и от судьбы я подарков не получал, все больше колотушки доставались. Вон приехал на родину через столько лет, и, как назло, такой холод. Сразу ясно — не под счастливой звездой родился. Еще в порту пришлось купить дешевое пальто. И началось. Автобус отходил только поздно вечером, значит, глазей по сторонам и привыкай к зиме. Голова от мыслей лопалась. Воображал, как удивятся родные и друзья. Больше всего волновался из-за Касимиры. А с другой стороны, утешал себя, надеялся, что она уехала из деревни или вышла замуж, и все быльем поросло. Как знать? Главное, приехать без шума. Так и получилось. Автобус, помню, был покрашен в три цвета. Он то и дело подскакивал на колдобинах, отчего пассажиры ударялись головой о потолок. Окна в автобусе поразбивались, и я до того намерзся, что и врагу злейшему не пожелаю. Когда через много лет возвращаешься домой, кажется, будто все, о чем ты помнил, стало меньше размером. Церковь — точно игрушечная, площадь — крохотная, даже дороги — узкие протоптанные тропинки, совсем не такие, какими я их воображал. Но страх во мне разрастался. Еще бы! Увидеть все сызнова, а дальше — один бог ведает. Я сам не знал, на что решиться, и не собирался вить в деревне гнездо, а хотел встретиться с семьей, осмотреться, и если не так — обратно на Кубу. Вон не успел приехать — и уже заскучал по теплу, по веселому смеху. Ладно бы семью там оставил, а то ведь холостой, потому как и тут судьба надо мной подшутила.

Автобус остановился в трех километрах от моего дома. Наша деревня в стороне от большой дороги, можно сказать, в самой глуши. На счастье, подвернулся земляк с лошадкой и за небольшую плату согласился довезти мой огромный баул. Пока мы рано утром спускались по травянистой тропе, крестьянин рассказывал мне обо всем. Оказалось, он знал мою семью и слышал про меня.

— Ваш дед только о вас и говорит.

— Спасибо на добром слове.

— Он рассказывал, что вам на Кубе повезло.

— Спасибо, спасибо на добром слове.

Я подарил ему несколько песет и бутылку вина. Потом осмелился и спросил про Касимиру. Он мне нарассказывал что мог. В деревне она давным-давно не жила, и потому все про это и думать забыли. Один человек — он работал батраком — увез ее в Виго, и, по письмам судя, жизнь у них вроде склеилась. А вообще-то никто ничего толком не знал, и разговоров о Касимире никаких не было. Я обрадовался, когда услышал. Точно камень с души упал. Потом я проведал, что после наших с ней дел ничего особенного не случилось. И забеременеть она, славу богу, не забеременела. Выходит, подняли тогда бурю в стакане воды. Маленькая деревушка хуже большого ада.

Я иду хромаю, а дороге, похоже, нет конца. И в душе у меня такое творится, что даже хозяин лошадки почувствовал и разволновался. Завидел наш дом и опрометью к нему — кричит во все горло, деда зовет. Я ничего не вижу, какая-то круговерть перед глазами. Шагаю изо всех сил, совсем забыл про больную ногу. Вдруг прямо ко мне на грудь валится родная сестра — она здоровенная, тяжелая — и ну целовать меня в щеки, в лоб. Я как онемел. А она повторяет и повторяет мое имя, и так ласково, что душа млеет. Чуть погодя подошел дед, улыбается во весь рот:

— Надо же, Мануэль вернулся! Не ожидал… Благослови тебя святой Рох.

До того обрадовался, что даже о святом Рохе вспомнил. Хозяин лошади смотрит на нас, и у него слезы градом. Я тоже плачу. Попробуй тут совладай с собой, ведь столько лет не виделись. А когда дед шепнул на ухо про бабушку, я уж и вовсе не стерпел, дал волю слезам.

— Не спрашивай о бабушке, Мануэль, — говорит, — мы не хотели тебе писать о нашем горе.

В дом набилось полно народу. Но где мне радоваться, когда я увидел, в каком запустении все. Виноградник посох, дверь сломана, печь растрескалась, видно, пришла в негодность, а забор почти завалился на землю. Ну, полный разор! У меня все в душе оборвалось.

— Как же вы живете, дедушка?

— Да вот помогаю чем могу твоей матери и сестре.

Когда я увидел мать, мне стало совсем невмочь. Стоит слепая, глухая, бесчувственная ко всему и держит в руках метелку без палки. Сестра велела поцеловать ее. Я поцеловал и говорю:

— Мама, это твой Мануэль!

Она даже не шелохнулась. Да что ждать-то, если она уже не человек. Ничего ее не трогало. Клеменсия плакала, не унимаясь. Обнимала меня, глядела в самые глаза.

— У меня двое детишек, ты же знаешь! Мануэлито и Анхела.

— Знать — знаю, вот повидать бы их скорее.

— Они рано ушли в школу. Учатся у дочери нашей корзинщицы Кармен. Умеют читать и писать, как ты.

— Пусть приходят, я хоть на них порадуюсь.

Мог ли я вообразить, что муж моей сестры окажется подлецом? Оставил Клеменсию, когда она ждала Анхелу, и отправился в Америку.

— У меня там, Клеменсия, будет выгодное дело. Я вернусь богатым.

Десять лет прошло, а он, мерзавец, не то чтобы вернуться, ни единого письма не написал. Бросил их, несчастных, на произвол судьбы — ни денег, ни помощи. Оттого все пришло в такое запустение. Уж на что мой дед всегда был упорный, твердый духом, а вот и у него руки опустились. Мать к вечеру поняла, кто приехал. Клеменсия сумела ей как-то втолковать, и бедняжка хриплым голосом кричала:

— Мануэлито, где ты? Мануэлито, я не вижу тебя, не вижу!

И целовала, обнимала меня. Сердце сжималось от всего этого. Вот почему, не дождавшись детей, я стал раздавать подарки, которые привез с Кубы. Друзья моих родных нанесли фруктов и наперебой угощали меня яблоками, грушами, абрикосами. Я раздарил все, что привез. Дедушка сразу надел соломенную шляпу и ходил в ней по комнате. Не желал снимать. Когда пришли дети, они сразу захотели увидеть все, что у меня было. Я им отдал чулки, рубашки. Анхеле — красивые сережки, а Мануэлито — оловянных солдатиков. Дед до невозможности обрадовался наручным швейцарским часам. Он с ними не расставался, спал, не снимая с руки. Если его спрашивали про время, он отвечал наугад — не разбирался в римских цифрах… Клеменсия не торопясь разложила подарки на старом комоде у стены. Вроде выставку устроила в честь моего приезда.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: