Вначале я попал в бригаду галисийских милисиано. Мы с Анисето сразу запросились туда. Там, в казарме Альбасете, было много народа из Граньи, из Арносы, из Ла-Тохи, из Вильяльбы, да из всей Понтеведры — все добровольцы, которые пошли защищать Народный фронт. Галисийцы в этой войне показали, чего они стоят. По крайней мере те, кто тогда был в Мадриде, боролись на стороне республиканцев. Не скажу, что среди наших не нашлось ни одного фалангиста. Но их было совсем немного. Каталонцы тоже пошли воевать. Только многие из них называли себя анархистами и несли черт-те какой бред. Бородатые, обросшие, гривы подвязаны лентой, у некоторых бусы и браслеты из настоящих пуль. Страшные говоруны и зазнайки, в точности как анархисты на Кубе. Лозунги выкрикивали — срам слушать, деньги отнимали у лавочников, драгоценности — у богатых женщин, что только не вытворяли. Двое анархистов, братья Крусет, совсем молодые ребята, ночью перекрашивали трамваи в красный и желтый цвет. Им бы сколачивать отряды милисиано и бороться с фашистами, а они только и знали устраивать всякие безобразия на улицах, в кафе, где попало. Мать родная, да эти анархисты были хуже хулиганья! Не понравится им какой-нибудь лозунг Народного фронта — возьмут банку с черной краской и замажут кистью все до последней буквы. А что им нравилось? Поносить имя Христа да мочиться на телеграфные столбы. Вот и все.

Мне сначала очень пришлось по душе, что мы попали к галисийским милисиано. Хорошо, что меня взяли воевать, а то бы помер с голоду… Анисето сразу показал себя стоящим бойцом. А меня расспрашивали, что умею, что знаю. Я ответил — все. Раз умею плотничать, значит, полезный человек на войне. Но меня по первости назначили шофером. Врач увидел, я — хромой, и сразу забраковал, мол, дохляк, негодный к строевой службе. Где мне было проявить храбрость, если я почти не воевал? Мертвых видел великое множество, видел не один бой, а сам никого не убил, так чтобы в упор. Предателей и шпионов расстреливать посылали, но не знаю, попадал или нет. Только мне ни разу не приказывали добивать врагов последним выстрелом. Я, по совести, вообще не терплю порохового запаха. Откуда у меня опыт? Я же службу не проходил и о войне ничего толком не знал. Одни идут на войну крови насмотреться, другие — выполнить долг перед родиной. Я пошел защищать родину. Ну, а жив остался, потому что хромой. Разве сравнишь — быть на войне шофером или в пехоте? Машина мне служила чем хочешь: убежищем, укрытием от пулеметной стрельбы, да и спал я в ней. Иногда выпью бутылку вина и проснусь с дурной головой. Вино — вот кто святой заступник Испании, честное слово! Так ли, сяк ли, но навидался я на войне всего, и из памяти она не уходит, потому что война эта была настоящей мясорубкой.

В те дни я не думал ни о Хосефе, ни о семье. Обидно признаваться, но Хосефу я больше никогда не видел. Хоть бы раз она мне написала или посылочку через «Красный Крест» отправила. Как сквозь землю провалилась. И с Анисето, которому я так благодарен, получилось почти то же самое. Его за смелость взяли в ударную бригаду, и он, скорее всего, попал в засаду под Гуадалахарой. Во всяком случае, его имя было в списке погибших в этом сражении. Словами не расскажешь, что я тогда вытерпел. Смерть друга — открытая рана для любого человека. А он мне был истинным другом. У меня духу не хватило сообщить его родным. Да и разве узнаешь наверняка, был ли это Анисето Барриос из «Тинте»? На войне много неясного. Иногда спутают имена, и те, кто попал в список погибших, вдруг оказываются живыми и невредимыми. Но о моем Анисето, бедняге, я больше никогда не слышал. Война вытравляет душу, делает человека каменным. Смерть Анисето я переживал в тысячу раз сильнее, чем то, что исчезла моя Хосефа. Равных ему я не встречал — настоящий человек и верный друг. Я могу сказать, что на войне у меня появилось много знакомых, но, по сути, я был один как перст. То туда попадешь, то сюда, знакомиться знакомился, а друзьями не обзаводился. Ты только подружишься с человеком, и вот его нет — убили. Уж лучше держаться одиночкой, чем день и ночь горевать о погибших.

Боевое крещение я получил в самом Мадриде. Бомбы, которые сбрасывали итальянские самолеты, разрывались со страшным грохотом. После взрыва в голове жужжит и жужжит. В Мадриде я быстро привык к пулеметным очередям. Правда, закладывал уши серными шариками. Самолеты то и дело нас бомбили, но мы дрались хорошо. Дети и женщины кричали: «Да здравствует Республика!», «Они не пройдут!». Ребятишки, которые разносили воду или бегали на посылках, врывались на позиции милисиано с криками «ура»: они не понимали, что такое война, и считали все игрой. Многие мальчишки сделали себе деревянные винтовки, а вместо дула прикрепили обрезки водопроводных труб и с гордым видом маршировали на улицах Мадрида. Сказать по совести, винтовки милисиано были не намного лучше. В основном нам достались те, что еще сохранились от войны четырнадцатого года. Куда надежнее был хороший пистолет, вроде моего, или револьвер «смит-вессон». Милисиано были вооружены хуже врагов. Борьба велась не на равных. На нас навалились и марокканцы, и немцы, и итальянцы. Ну прямо конец света!

Франко был очень коварный, потому и послал марокканцев, под стать ему. Сражались марокканцы упорно, но Франко их обманул. Обещал после победы дать Марокко свободу, а не дал им ни шиша. Франко не просто коварный тип, он лживый и подлый.

По его плану враги хотели отрезать Мадрид: захватить шоссейную дорогу Мадрид — Валенсия, а потом взять столицу в осаду. Ничего не скажешь, Франко — вояка, может, и хороший, но нутро у него поганое. Он одержал победу, потому что к нему на подмогу пришли фашисты из других стран, а еще потому, что в самой Испании была полная неразбериха. За короткое время многие партии раскололись; кругом по-иностранному говорили. Но самые сознательные люди из других стран приехали защищать Республику. Вот почему на реке Харама пели «Интернационал» и «Марсельезу» на разных языках. С одной стороны, трогало душу, а с другой — такой сумбур, что ничего не понять. Наш майор Иглесиас только и твердил:

— Ну, настоящая Вавилонская башня.

Я поинтересовался, что это значит. И когда он мне все разобъяснил, я сказал:

— Майор, по-моему, тут посложнее, чем на Вавилонской башне, о которой вы говорите.

Очень многие нам помогали. Кубинцев полегло без счету под Вильянуэва-де-ла-Каньяда. Храбрецы, отчаянные головы. У них и выучка, и опыт партизанской войны. Я сам видел, как они умело уговаривали женщин помогать армии, как толковали про социализм. Кубинцев сразу брали в регулярную армию Республики. Шел слух, будто именно они придумали бросать во вражеские танки бутылки с бензином из окон домов. Большая была от них польза. Особенно когда за это взялись и испанские женщины. В рабочем квартале Карабанчель женщины без передышки бросали горящие бутылки в марокканцев. И сумели их приостановить, как я слышал. Меня в ту пору уже в Мадриде не было.

Первое, чему я научился, — это стрелять из маленькой пушки. Пушки были неважнецкие, но благодаря им мы выбили фалангистов из дворца Орьенте, где они укрепились. Видел собственными глазами. Я только-только стал милисиано, и во мне запалу было хоть отбавляй. Захотел, ну, умри, стрелять из этой пушки. Научился быстро, а пушки были плохие — отбрасывали назад на четыре-пять метров. Командир, конечно, сразу заметил мою хромоту и сказал:

— Ты молодец, Руис, но раз хромаешь…

Я не успевал из-за больной ноги отбежать вовремя и валился наземь. Словом, пришлось сесть за руль.

Мануэля Лопеса Иглесиаса, офицера в запасе, сделали майором, а меня, к счастью, отдали в его распоряжение. Он был главным организатором галисийских милисиано. Совсем еще молодой человек и ярый республиканец. Нас формировали в казарме Листа, где все подчинялись Лопесу Иглесиасу. Очень был справедливый и деловой командир. Без надобности слова не проронит. Поднимет руку — и все замирают. В нем сразу чувствовалась военная выучка, твердый характер. Вот такие дела.

Первый раз я попал на фронт на плохоньком разболтанном грузовичке, который полз еле-еле, но грохотал страшно. За нами шла бригада милисиано. В первом же бою у Навалькарнеро майора Иглесиаса ранило. Все бросились назад в страшном беспорядке. Остановить никого нельзя. Марокканцы шли в атаку, точно звери, а у наших вооружение совсем скудное. В общем, отступили. Иглесиас, хоть и раненный, занялся пополнением бригады и сделал все быстро, как надо. А меня послал к Сантьяго Альваресу, комиссару бригады. Я его возил на маленьком, «фиате». Враги перерезали дорогу, и нам некуда было отступать. Сантьяго Альварес приказал вывести машину, ехать полем. А попробуй, когда по полю бегут сломя голову милисиано. Кто мог, залез на машину. Так цеплялись за нее, что даже дверцу вырвали. Никто не знал, куда податься. Полная неразбериха. Враг собрал силы в предместьях Мадрида, а у нас положение аховое. Машину пришлось бросить посреди поля. С того дня начались мои мучения. Бродим кто где по полям, голодные до страсти. Деньги были, мы получали триста, а кто и четыреста песет в месяц, но купить нечего. Иногда нам давали немного чечевицы или сардины, а если повезет — русскую тушенку. С тех пор я и во сне не видел эту тушенку.

Жителям Мадрида тоже нечем было кормиться. Люди группками шли к реке Мансанарес искать дикие артишоки, только ими и спасались от голодной смерти. Нередко бежали оттуда со всех ног, потому что вражеские самолеты и артиллерия обстреливали берега реки, убивали каждого, кто попадался.

Через некоторое время военные части получили пополнение. Мадрид постепенно оживал. Сформировали батальоны саперов. Туда пошли настоящие смельчаки. Был у нас такой лозунг: «Винтовка — твой лучший друг!» По совести сказать, для меня это — лопата и кирка. Как только начнут бомбить, я тут же рою лунку в земле и прячусь. Сколько раз вот так спасал свою шкуру! После войны, когда я попал во Францию, руки у меня были в кровавых мозолях. Война все в организме расшатывает, губит здоровье. И на голову действует. Я ходил точно чумной от бомбежек. Иногда в военных частях, стоявших под Мадридом, во время затишья показывали фильмы, чтобы подкрепить наш боевой дух. Даже кино смотрели про войну.