— Правду найти не так просто, — продолжал дядя Федор. — Больно далеко спрятали, по-хозяйски, спрятали да заперли, а ключ — в море… Искать ее надо всем сообща. Выпрямиться нужно, чтобы горбов, значит, не было и свободно грудь дышала.

— А те, что на горбу сидят? — спросил Сережа.

— То-то и оно, — хитровато подмигнул Федор. — Слетят ведь, а? Как пить дать, слетят… И жизнь, соседушка, пойдет на земле заново — большая да раздольная, та, что даже самому Стеньке Разину не мечталась. Только сначала буря пройдет по России. И чтоб сильней, чем при Разине.

Домой они возвращались после полудня, ели уху, которую сварила жена Федора, и обсуждали, как жить Сереже дальше.

— Уйду я отсюда, совсем из города уеду, — глухо говорил Сережа. — Не могу я здесь, тяжко мне, не могу, дядя Федор, вы поймите.

Федор понимал. Он не надоедал советами. Лишь говорил, кивая лохматой головой:

— Конечно, тяжко. Всем нам тяжко. Только твоя жизнь впереди. Учиться тебе надобно. Чтобы потом, как покойный отец твой, царство ему небесное, учить детишек наших. Чтобы они посмышленее родителей своих были.

И дядя Федор перевел взгляд на двух худеньких девочек, молча оглядывавших Сережу пытливыми, как у отца, глазами.

В этот день Сергей Сергеев вдруг почувствовал себя взрослым.

Он опять начал писать стихи. Но это были уже не детские опыты — их писал взрослый человек. В его душе родилась буря, жажда деятельности, пробуждалась сила воли:

И будто легче стало, когда он понял, что его горе и страдание ничтожны в сравнении со страданиями простых людей труда. Перед глазами неотступно стоял образ дяди Федора, понимавшего, что жизнь эту надо переделать сообща. Бури жаждал Федор, урагана, который бы встряхнул землю, людей, их застоявшуюся, затхлую жизнь, чтобы исчезло все, что поганит, уродует, унижает человека. И в огненно-жарких глазах Федора Сергей увидел нечто мятежное, способное испепелить зло. Было как-то странно думать: вот угасает тело человека, чудесного мастерового, а в душе его горит вечный и неугасимый огонь, и ничто не может убить его, этот огонь, жаждущий бури, которая лишь усилит пламя.

А после, дома, была бессонная, тревожная ночь.

За окном, в старых дубах, порывисто шумел дождь. Сергей твердыми шагами ходил по кабинету отца. То и дело садился за стол, записывал в тетрадь несколько строк, затем снова ходил и снова записывал. Стихотворение называлось:

Под стихотворением он поставил размашистую подпись «С. Сергеев». Потом, подумав, дописал: «Ценский».

Уснул далеко за полночь под шум дождя и ветра. Проснулся, когда в окно глядело солнце, тарахтела по улице подвода и осипший голос утильщика привычно кричал:

— Тряпки, железо! Тряпки, железо!..

Сергей собрал свой чемоданчик — вещи, оставшиеся после смерти родителей, он продал за бесценок еще накануне — и вышел из дому, чтобы больше никогда сюда не возвращаться. Кликнул извозчика, не спеша сел в пролетку. Угрюмый бородач, натянув вожжи, спросил:

— На вокзал прикажете?

— К Цне, — мрачно ответил Сергей.

На берегу реки он вышел из пролетки, снял картуз и долго глядел на Цну. Милые сердцу картины детства, отрочества! Словно чья-то рука схватила за горло и душит, не дает слова вымолвить.

Прощай, зеленое апрельское детство!.. Низкий поклон вам, красавица Цна и родной Тамбов!..

Сел в пролетку и сказал извозчику дрожащим голосом:

— А теперь на вокзал.

Он выходил на большую, трудную дорогу полный решимости, надежд и молодых сил. Впереди лежали дымчато-синие дали, незнакомые, неразгаданные, не обещающие легкой жизни, особенно если учесть, что тебе через два месяца исполнится лишь семнадцать и все твое состояние — несколько десятков рублей.

На исходе было лето 1892 года.

После гимназии — университет или институт. Так говорил сыну Николай Сергеевич. Сережа иначе и не мыслил своего пути в жизнь. Но внезапная смерть родителей поломала все планы. Об университете теперь не могло быть и речи. Оставалось единственное — учительский институт, где студентов обучали на «казенный кошт». Таких институтов было немного в стране. Один из них — Глуховский — и выбрал Сергеев-Ценский.

Небольшой украинский городишко Глухов, пожалуй, только и славился своим институтом, куда поступали главным образом 25—27-летние сельские учителя, окончившие учительские семинарии и имевшие педагогическую практику. Люди серьезные, в основном выходцы из «среднего сословия», испытавшие, «почем фунт лиха», они и к учению относились серьезно.

У тамбовского юноши шансы на поступление в институт были ничтожны: ему не было необходимых по условиям конкурса 17 лет. Но он пошел к директору и рассказал о себе все «начистоту». К счастью, руководитель института Александр Васильевич Белявский оказался человеком чутким и отзывчивым. Он зачислил Сергея на «казенный кошт» и допустил держать конкурсные экзамены.

Несмотря на то, что Сергей был самым молодым среди студентов, товарищи относились к нему с уважением, ценили его за живой, острый ум, за творческое отношение к изучаемым предметам. Попав в такую «чинную» среду, где даже студенты младших курсов обращались друг к другу по имени и отчеству и на «вы», Сергей Сергеев окончательно почувствовал себя взрослым.

Из-за чрезвычайно уплотненной учебной программы свободного времени у студентов было немного. Преподаватели предъявляли к ним высокие требования. О развлечениях некогда было и думать. В числе преподавателей были весьма почтенные, известные в ученых педагогических кругах люди, авторы печатных трудов. Они и составляли славу и гордость института. Историю, например, преподавал Иван Семенович Андриевский (впоследствии директор института), автор книги «Генезис науки, ее методы и принципы»; преподаватель естествознания (впоследствии директор Московского учительского института) Михаил Иванович Демков написал «Историю педагогики», а словесник Григорий Емельянович Линник написал «Корнесловие» и ввел в учебный курс института «Записки по русской грамматике» А. Потебни.

Словом, это были педагоги прогрессивных демократических взглядов, люди, которые приложили много сил и старания, чтобы дать своим воспитанникам хорошее образование. Глуховцы могли потягаться с воспитанниками столичных университетов.

За три года учебы Сергеев-Ценский не только получил разносторонние знания. Он открыл для себя новый край на земле — Украину, полюбил ее язык, где каждое слово брызжет юмором, дивные песни, сильных, трудолюбивых и добрых людей. Слушая песни и шутки, задорный, торопливый говор женщин и степенную, невозмутимую речь мужчин, он ловил себя на одной мысли: что ж это такое? Кажется, совсем новое, неожиданно яркое, интересное и в то же время знакомое, будто где-то раньше он все это видел и слышал, «бачив» и «чув»? И тогда вдруг вспомнилось: да ведь это же Гоголь еще в детстве познакомил его с Украиной! А в Глухове произошло «личное знакомство» с Украиной. Это в Глухове Сергеев-Ценский подслушал классический «монолог» бабки Евдохи:

«Старуха Евдоха жила на кухне. Сидела, бруда-стела, драла перья на перины. Недавно ездила домой в село Бочечки — не ужилась там с братом Трохимом, — опять приехала сидеть на кухне, драть перья. Сидела, икала, тешила себя тем, что вспоминают ее в Бочечках:

— И-ик! Це мене внучка Иленька згадуе… Та чого ты, пташко! Мини хорошо тут, — чого?

— И-ик! Це вже Ваня!.. Ну и нема чого. Ты мий хлопчик, милый, милый, та щирый…

— И-ик! Це Трохим! Чого ты, стара собака! Гади ему, гади, а вин усе… от цепна собака! Усе гарчить да лается».

А главный герой «Движений» Антон Антоныч? Где, как не на Украине, впервые заприметил его неповторимую речь будущий писатель!

Нет, не похожи глуховские окрестности на тамбовские. И хаты другие, и характер людей иной. Жадно впитывал в себя молодой Сергеев-Ценский новые, необычные для него картины жизни.»

Сергей готовил себя к высокому и благородному труду учителя. С детства он видел в учителе человека, который все знает. Профессия отца для него казалась самой важной. Сеять разумное, доброе, вечное — что может быть почетней для гражданина отечества! А уж если говорить о сеятелях, так в их первых рядах он видел учителей.