Вопросов нет, но вот поднимает руку Губерт Химмельбах:

— А где у вас такой хороший двор был — в школе?

Рита, сидящая в первом ряду, стучит себе пальцем по виску — чего это он, чокнулся, что ли, такие вопросы задавать? Но Аня, как и положено, дает подробную справку:

— Хороший двор был там, где мы жили. Весной, когда в мае цветут деревья, каштаны стояли все в белых свечках. А школа — старая, кирпичная, почернела совсем, в коридорах пахнет капустой.

— Значит, здесь у нас лучше? — спрашивает Лариса.

— Гораздо лучше.

— И все равно тебе не хотелось переезжать?

— Я там всех знала. И всюду одна ходила. До конца квартала мне разрешали одной ходить. Всех бабушек знала и у кого какая собачка.

— Это правда, — говорит другая девочка, такого нежного и хрупкого сложения, что удивительно, как это она посмела вдруг выступить. — В Дрезден-Лошвице, — объясняет она, — где я выросла, я знала одну пожилую даму, она каждый день в одно и то же время гуляла со своей собачкой. Вечером, часов в шесть, даже минуты за три до шести. И если папочка был дома, он всегда говорил: «Бабушка идет, проверяйте часы».

Девочка стоит и чуть улыбается, глаза у нее большие, темно-синие, говор саксонский, мягкий, с придыханием. Братья Функе разглядывают девочку: как будто рассмеяться собрались, но сейчас и не думают смеяться, а смотрят на нее так, словно перед ними спящая красавица из сказки.

Как и до этого Аня, девочка делает книксен, но всерьез, а не ради шутки.

— Меня зовут Хайделинде Вайссиг, — говорит она.

Братья Функе все же рассмеялись, ну как же, «Хайделинде, не печалься, веселись и развлекайся!» вспомнили они. Но девочка не смущается.

— Папочка в Интерфлюге работает, — говорит она, — раньше он был в Дрезден-Клотцше, а в прошлом году его в Берлин-Шенефельд перевели. Потому нам и пришлось за ним ехать.

— Он что, летает? — спрашивает Марио Функе.

Хайделинде отвечает кивком.

— Куда он летает? — не унимается Марио.

— Далеко. Он в Африку летал.

Братья молчат, как молчит и весь класс. Несколько девочек охают от удивления: неужели в Африку?!

— А тебя он с собой не берет?

— В Африку не брал, а в Прагу и Будапешт я с ним часто летала.

— Ты с ним летаешь, когда тебе захочется?

— Нет, не тогда, когда захочется. Это уж папочка сам решает.

— Вот ты, значит, какая! — говорит Марио Функе, и нельзя понять, о чем он при этом думает. Может быть, о собственном отце? Не возьмет ли он его куда-нибудь с собой? Не обязательно, конечно, сейчас же в Африку лететь. Но может быть, покататься на экспрессе или на рефрижераторе со значком «ТИР» через весь континент или на корабле по морям и океанам… Что-нибудь такое, мечтает Марио Функе. Но их отец работает в городском жилотделе и никуда его взять не может: экспрессы и автопоезда́ со значком «ТИР» уедут без него, да и корабли — тоже…

— Хорошо, Хайделинде, — говорит Лариса, — садись. Кто следующий? Может быть, мы перейдем к оконному ряду?

Оконный ряд — это мальчишки, но мальчишки, эти бесстрашные герои, оказывается, тяжелы на подъем! Парис Краузе — это уж ясно почему, братья Функе — тоже, ну, а Стефан и Губерт? Девочки ехидничают, шушукаются. Стефан подталкивает Губерта. Губерт послушно встает. Девочки удивлены: смелый, оказывается! Стефан думает: «Каждую весну рыбак Куланке гусят разводит. Маленькие, желтенькие и ужасно любопытные. И девчонки все такие, точно!»

Губерт встал и не говорит ничего. Лариса спрашивает:

— У вас в Эрфурте хороший отряд был?

— Ничего, — отвечает Губерт. — Ничего, но в Магдебурге — лучше. Мы до Эрфурта в Магдебурге жили. В Эрфурте меньше одного года, а все остальное время в Магдебурге. Там у нас хороший отряд был, и вообще там лучше всего было. Мы всегда играли на речке, на Эльбе, на лугах.

— Родился ты тоже в Магдебурге?

— Нет. Я родился в Виттенберге. Это тоже на Эльбе.

— Повидал, значит, немало.

— Да. Но Виттенберг я совсем не помню.

Снова раздаются смешки, и одна девочка говорит:

— Он тогда слишком маленький был, совсем крошечный. — У всех девочек такой вид, как будто им очень хочется поиграть с маленьким Губертом, погладить и потискать его…

— А ты всегда такой хорошенький был? — спрашивает другая. — И волосы всегда пушистые?

Губерт не знает, куда ему деваться.

— Что за глупые вопросы! — корит их Лариса, но никто не верит, что она всерьез, и поэтому она сразу же спрашивает: — Знаешь что, Губерт. Тебя надо в совет отряда выбрать.

— Меня? Я же… — и Губерт умолкает.

— А вы как считаете? — спрашивает Лариса.

Девочки кричат наперебой:

— Губерта в совет отряда!

Губерт пытается возразить. Девочки кричат еще громче, не дают ему слова сказать.

Разве так готовят выборы в совет отряда?

Дома, на Старом Одере, все было по-другому: за несколько недель, задолго значит, всем давали поручение: «Стефан, ты достанешь мел. Тассо, ты будешь рапортовать вожатому отряда. Тереза Гертнерс принесет бумагу и будет писать протокол». Все было точно рассчитано и распределено. А когда входил вожатый отряда — это был их учитель Вайлер, — отряд был готов к рапорту: все в белоснежных рубашках, галстуки аккуратно завязаны, волосы причесаны. И после рапорта никто не кричал. Куда там! Вожатый Вайлер был ведь помешан на дисциплине. «Увидел бы он этот отряд, — думает Стефан, — с копыт бы свалился. Правда».

Ну, а как же Лариса? Лариса зажала уши ладонями, шутя, конечно, — она ж сама кричит, как все остальные, чего ж тут говорить! Мальчишки сидят тихо, девочка из Дрездена — тоже, глаза у нее испуганные, и Губерт медленно опускается на свое место. И тоже молчит.

И вдруг — шума как не бывало! Лариса только крикнула: «Кончайте!» Но и тишина, наступившая вдруг, еще полна веселья, лица девочек раскраснелись.

— Ну, знаете! — Лариса возмущена. — Ну и разошлись же вы! — Затем она спрашивает Губерта: — Ты готов войти в совет отряда?

Медленно, очень медленно Губерт поднимается. Какое-то мгновение он смотрит на Ларису, потом на девчат, опять на Ларису, а уж когда делается совсем тихо, говорит:

— Я гидрант открутил.

Что, что? Что он такое сделал? О чем это он?

Губерт? Губерт гидрант открутил?

— Не могу я, — шепчет Губерт. — Не могу. Я гидрант открутил.

Тихо по-прежнему, но уже чувствуется — сейчас разразится смех: ха-ха, Губерт гидрант открутил! Не Стефан, а Губерт!

А ведь Губерт тоже здесь был, когда Стефан признавался. В понедельник это было, перед строем, можно сказать. Может, этот Губерт чокнутый?

— Сядь, пожалуйста, — говорит Лариса. В эту минуту она очень серьезная и раздавшийся было смешок усмиряет одним движением руки. Скрестив затем руки, она смотрит на Губерта. Нет, он сказал правду, не выдумывает… — Если это был ты… — продолжает Лариса.

— Да, я.

— Если это был ты, почему же тогда Стефан говорил, что это сделал он?

Губерт молчит, Стефан тоже, но один из мальчишек, Парис Краузе, выкрикивает:

— Губерт сдрейфил! Я в воскресенье их обоих вместе видел. Видел, как Губерт удирал. Сдрейфил он.

Стефан рванулся было с угрозой вперед, но тут же сел: оба кулака подпирают подбородок, взгляд уперся в спину Марио Функе.

— Я спрашиваю только двоих, — говорит Лариса, — Стефана и Губерта. Я жду. Говорите.

— Ну и пожалуйста! — говорит Стефан. — Мы вместе открутили.

— Вместе — это уже лучше. — Лариса улыбается. — Но кажется, Губерт не согласен с тем, что ты сказал?

— Честь и хвалу — себе одному! — выкрикивает правый Функе, Марио значит.

Смешки, шушуканье. Губерт косится в сторону Стефана, очень осторожно, только чуть-чуть, только пока он видит кончик носа Стефана. И нос этот очень сердит.

— Я сам открутил и удрал. Испугался очень, — говорит Губерт.

Парис Краузе оборачивается, Марио Функе оборачивается — оба торжествуют. Лариса останавливает их взглядом.

— Вам-то что надо? Он сказал правду. Он поборол свой страх.

На секунду Губерт поднимает голову. Лариса продолжает:

— Да, да. Губерт преодолел свой страх, и мы рады этому, хотя сам он сидит мрачнее тучи.

— Он все еще боится, — говорит Аня Ковальски.

— Ты считаешь, он боится?

— Еще как! — выкрикивает Парис Краузе, хотя его никто не спрашивал.

— Ты-то куда лезешь! — обрывает его Аня. — Вы лучше Стефана спросите.

Стефан слышит свое имя: Аня его произнесла, и это рождает в нем странно-счастливое чувство. Аня произнесла его имя! И он знает, что она сейчас смотрит на него, смотрит, как Тассо, из-под челки своим спокойным взглядом: ты скажи, скажи, дорогой.

Разве Губерт все еще боится?

Ну как — боится он или нет?

«Боится, — решает Стефан. — Да, Губерт все еще боится, но я этого не скажу. Не скажу перед всеми этими…»

Пионеры ждут. Ждут и смотрят на него, и тогда он говорит:

— Я не думаю, что Губерт боится, просто он сегодня в расстроенных чувствах.

Уже пять часов, и они едут в бассейн — всего три остановки на городской электричке. Стефану нравится ездить на электричке: двери автоматические, и разгоняется она здорово, будто кто тащит ее вперед — все быстрей и быстрей, совсем быстро! Колеса стучат, колеса поют, и мимо пролетает город — сады, рельсы, дворы, фабрики, машины и много-много людей! И белые, такие высокие новые дома, они светятся, даже когда пасмурно и идет дождь.

Бассейн, в котором они учатся плавать, построен давно, но довольно просторный, и народу собралось много — человек сто пятьдесят. Все из их школы. Вода — градусов двадцать, воздух — теплый и влажный, и чувствуешь себя здесь, как, должно быть, чувствует себя рыбка гуппи в своем аквариуме.

Стефан и Губерт, решив передохнуть, сидят на бортике в самом конце бассейна. Здесь немного потише и можно поговорить, но для Стефана гораздо важней то, что ему отсюда хорошо наблюдать за Аней Ковальски. Вон она стоит прямо напротив. И девочка тоненькая рядом, та, что из Дрездена, Хайделинде Вайссиг. Они прыгают, скачут под душем, брызгаются, визжат, и Стефану отсюда видно, какие красивые ноги у Ани — словно лакированные.