— Удрал? Разве?

— Может быть, куда-нибудь торопился? Может, это ты из-за письма Аниного?

— Письма Аниного?

— Разве ты не получал письма?

— Ну ты и даешь! — говорит Стефан. — Это и не письмо совсем.

— А что ж тогда?

— Никакое это не письмо. Бумажка, так просто.

— И что же было написано на бумажке — так просто?

— Про дерево, — говорит Стефан и сам удивляется.

Губерт опять спрашивает:

— Про какое дерево?

— Ну, про то, для площадки. Вон как у медведей.

Дерево, которое стоит у медведей в загоне, серое и твердое, как железо, ствол исцарапан когтями, на суку висит старая покрышка.

— А у тебя что, есть такое дерево? — спрашивает Губерт. — Или у Ани?

— Нет, еще нет. Но тут есть один человек, он знает, где достать такое дерево.

— Где? Далеко?

— Далековато. За городом. На электричке надо ехать. Как мы в бассейн ездим. Я и подумал — дай-ка сразу съезжу.

— Сегодня? Сейчас?

— Вроде бы.

— И я с тобой! — говорит Губерт, и так решительно, что Стефан ошарашен. Смотрит ему прямо в его голубые глаза.

Это Губерт с ним ехать собрался? Ишь какой хитрый! А кто ж тогда за Сабиной зайдет?

— Я поеду с тобой, — говорит Губерт. — Только скрипку домой занесу. Подождешь?

— Я-то думал, ты мне немного поможешь…

Губерт стоит, обхватив черный футляр, и Стефану хочется, чтобы он его спросил, но Губерт стоит и не спрашивает. Стефану надо подумать, как ему дальше-то быть. Он говорит:

— Кому-нибудь надо за Сабиной в детсад зайти.

— Кому-нибудь? Кому это?

— Может, ты пойдешь?

— Мы ж с тобой ехать собрались!

— Я один поеду.

— Я ж хотел с тобой!

— В следующий раз. В следующий раз поедем вместе. А то кому ж за Сабиной идти?

— А почему ты сам не пойдешь?

— Далеко ехать очень. За городом ведь.

Губерт с футляром стоит у каменной ограды, то и дело заглядывает к медведям, долго рассматривает почерневшую покрышку, висящую на толстом суку, и в конце концов говорит:

— Тогда в следующий раз — обязательно.

— Ты сыграл бы что-нибудь, — говорит Стефан. Он берет футляр из рук Губерта, а тот бережно открывает его. Внутри поблескивает желтое дерево, на нем — матовые струны.

— Понимаешь, здесь на открытом воздухе может измениться звук. И людей еще очень много. Ну ладно — сыграю.

Он прижимает инструмент подбородком, взмах смычка… Стефан смотрит на руки Губерта, на сосредоточенное лицо, удивлен, весь ожидание. Смычок опускается, и слышен первый звук: еще робкий и жиденький, словно растерялся тут, под кронами деревьев, но вот и второй — тоже жалкий, но громкий, будто кто-то кошку мучает, и Стефан задерживает дыхание, чтобы не рассмеяться.

Но люди, и женщины и мужчины с важными портфелями, останавливаются, слушают, как будто теперь у них очень много времени…

Примерно после десятой ноты Губерт разыгрался. Смычок летит, и льется песня. Песня для медведя! Такой еще никто не слыхал. Это песня для танца, песня-приманка! Ну, а медведи? Медведи спят себе в берлоге. Носа не показывают, не то что лапу.

— Может быть, завтра попробовать? — говорит Губерт, опуская смычок, а люди, и мужчины и женщины, вежливо хлопают и снова пускаются в путь со своими портфелями.

— Эх, жаль, шапки нет! — говорит Стефан. — А то мы бы тут живо марку-другую собрали.

Укладывая скрипку в футляр, Губерт говорит:

— Ладно, схожу за Сабиной. Когда это?

— Около пяти, — рад Стефан.

Рад-то он рад, но закрадывается и досада: он же обманул Губерта. Обманул, как говорится, без зазрения совести. А так с другом не поступают.

Ровно в шестнадцать приходит Аня. Она в легком голубом полупальто, и вид у нее такой, что у Стефана сердце заходится — уж очень она ему нравится!

— Ты что? — спрашивает Аня. — А я и вправду рассердилась.

— Вправду?

— Глупый ты очень был. В лифте. А когда вышли — еще глупей.

— Я не хотел.

— Не хотел разве? — говорит Аня и смотрит на него.

У Стефана такое чувство, будто ему дышать нечем. Он думает: и нос наверняка опять побелел.

— Время есть? — спрашивает Аня. — Мы до самого Пренцлауер Берг могли бы дойти.

— Туда, где ты жила? Раньше?

— Или до Александерплац.

— Как хочешь, — говорит Стефан. — На Александерплац я уже был.

Телебашня там. Много раз был.

— Да что ты говоришь? — Аня улыбается, и Стефан думает: уж не смеется ли она над ним.

Все дальше они уходят от своего дома, все дальше от Острова[2]. Не дойдя до второго большого моста, там, где шлюз, они останавливаются.

— Давай через мост! — говорит Аня, берет Стефана за руку и ведет за собой.

Внизу течет река Шпрее, вода и зеленая и совсем черная, только дальше впереди — синяя. Это от неба над каменными домами.

— Упадет кто здесь — не вылезет! — говорит Стефан. — Берега все камнем заделаны, высокие.

— А если я упаду? — спрашивает Аня. — Ты меня спасешь?

— Спасу, — говорит Стефан. — Я бы всех стал спасать.

— Меня — первой!

— Если это так уж обязательно — тебя первой.

Молча Аня разглядывает его. Глаза как щелочки между ресницами. Она отворачивается и снова смотрит на воду. Река чуть-чуть светится.

— Пошли, — говорит она.

Они идут по тихим улочкам, через небольшие площади, обсаженные деревьями, — редко когда машина проедет. Дома здесь старые, серые, с широкими воротами. Вид у них достойный. Дворы пусты, кучи битого кирпича, слепые окна…

— В Пренцлауер Берг дома такие же, только стоят вплотную друг к другу. И деревьев перед ними нет.

Стефан молчит, смотрит на дома — чужие они, совсем чужие, не хотел бы он здесь жить. На некоторых балкончики, кое-где цветы, но чаще трава всякая. Цветы на балконах позднее высадят.

— Я жила на Вихертштрассе, — говорит Аня.

— Это что-нибудь значит? Имя?

— Да. Имя. Как и у других улиц.

— Я люблю, чтобы улицы знаешь как назывались? Чтобы сразу можно было представить себе что-нибудь: например, Старая Зееловерштрассе, сразу знаешь — это старая дорога, которая когда-то вела в Зеелов.

— Это не всегда так, — говорит Аня. — У нас, на Вихертштрассе, немного подальше есть Балтийская улица. Но по ней ты до Балтийского моря не доедешь.

— Бывает и так, — соглашается Стефан, а потом спрашивает: — Ты всю свою жизнь жила в Берлине?

— Всю. И папа с мамой — тоже. И дедушка с бабушкой.

— Тогда ты настоящая берлинка.

— Настоящая. А ты кто?

— Никто. Теперь и совсем никто.

— Так не может быть. Где-то ты родился.

— Родился? Родился я почти в самом Берлине. А потом — Франкфурт-на-Одере…

— Ладно. Женишься на мне и тоже будешь берлинцем. — Аня раскидывает руки. Ждет. Волосы как у Тассо, спускаются на самый лоб. Густые-густые и желтые, как спелый овес. Стоит, улыбается и спрашивает: — Женишься?

«Ну и дает!» — думает Стефан. Глаза у него сейчас и серые и зеленые. Притих совсем. Губы чуть-чуть открыты.

— Шутишь? — спрашивает он.

— Я-то шучу?

— Больше на шутку похоже.

— Ты думаешь, что я шучу?

— Да. А ты что думаешь?

— Идем дальше, — говорит Аня. Берет его под руку, и ему волей-неволей приходится идти с ней так до следующего квартала, где он высвобождается и уже свободно шагает рядом. Три квартала, четыре перекрестка…

Постепенно улицы делаются шире, автомашин опять много, и под конец людей как на ярмарке. Будок и ларьков, правда, нет, одни большие магазины. И пока Аня и Стефан стоят и думают, в какую сторону идти, кто-то вдруг хватает их за воротник. Не больно, но держит крепко. Голосом сыщика говорит:

— Не шевелиться! Спокойно!

Надо же! В городе, прямо посреди улицы, где столько народу! Стефан рывком высвобождается — сейчас или никогда! И видит перед собой — волосы, огромную шапку волос, а уж потом новенькие джинсы и рубашку в клетку.

— Ты? — говорит Стефан.

Каноист хохочет. Аня говорит:

— Ух, как я испугалась!

— А это кто? — спрашивает каноист.

— Ты его давно знаешь? — спрашивает Аня.

— Да вроде, — отвечает Стефан. А каноисту: — Это Аня. В моем классе учится.

Каноист улыбается, но это только по глазам заметно — губы скрыты под круглой бородкой.

— Алло, Аня! — приветствует он ее.

— Алло, мистер! — отвечает Аня. — Рада нашей встрече.

Каноист отвешивает поклон.

— Радость взаимна. Идемте, приглашаю!

— Мистер приглашает нас?

— Вон туда, — говорит каноист.

Сразу у них за спиной — стена из стекла, рядом — стеклянная дверь, и за всем этим стеклом, за тюлевыми гардинами большие желтые лампы, деревья в горшках, и люди: кто сидит, а кто входит или выходит.

— Пошли, — приглашает каноист.

Стены затянуты материей, льется музыка — тихо-тихо, и щекочущие запахи. Пахнет кофе, духами, сигаретами, мороженым, печеньем, шоколадом… Видны десятка три круглых столиков, белых и красных. Над всем торжествующе возвышается бар, за ним перед зеркальной стеной бутылки. Официанты в белых фартуках. За столиком — Лариса! Нет, это не ошибка — Лариса! Она смотрит на них, глаза черные, искрятся.

Бывает же такое! — думает Стефан. Он-то вроде бы кое о чем догадывался, но сейчас все равно удивлен, а уж об Ане и говорить нечего!

— Это ж Лариса! — выкрикивает она.

— Спокойно, — говорит каноист. — И мы, трое самых красивых, тоже сядем рядом с ней.

— Лариса! — говорит Аня. — Такое совпадение: сначала встретили этого мистера, а теперь — тебя! И ты не удивлена?

Лариса, конечно, удивлена, но только наполовину — ведь то, что она сидит тут, связано с этим мистером. Но об этом может только Стефан догадываться — он же помнит самый первый день: каноист у котла и вдруг прямо в своих рваных грязных джинсах бежит на набережную канала, девушку увидел — Ларису! Но тогда дело было не совсем ясно. Стефан думал, что каноист сразу получит от ворот поворот, а теперь они сидят вместе в кафе! Бывает же!

— Садитесь. Рада вам. Пить хотите? Или лучше — мороженого?

— Лучше мороженого, — говорит Аня.

— С фруктами? — предлагает каноист.

— Со взбитыми сливками, — говорит Аня, и Стефан только диву дается — быстро она освоилась!

Он-то ничего этого не знает, сидит смущаясь за круглым столиком. Неудобно, стол маленький, руки девать некуда…

— Со взбитыми сливками, — говорит Аня. — Стефан, ты тоже? — Но он чувствует, что ей хотелось бы спросить: «А ты, ты-то знал про Ларису и этого мистера?» Аня прямо вся горит от любопытства, она ведь только сейчас узнала.