— Пей колу, — говорит он. — Ну, пей.

Стефан не пьет, он спрашивает:

— Если ты не больной, зачем притворяешься?

— Из-за подлеца этого. Каждый день — пять марок. Сегодня первый день.

— Правда?

— Ты что, не верил?

— Правда, каждый день пять марок?

— Деньги-то у меня есть. И сберкнижка у меня есть. Но от меня этот паршивец ни гроша не получит.

— А завтра? Ты опять в больного играть?

— Да.

— И послезавтра?

— Тоже.

— Целую неделю будешь болеть?

— Пока у него охота не пропадет.

— Ну, этого ты не дождешься.

— Нет, дождусь, — настаивает Губерт. А Стефан сидит и качает головой, должно быть думает: совсем спятил! — Ты чего это головой мотаешь? Может, знаешь, как лучше сделать?

— Врезать ему надо.

— Врезать, говоришь?

— Да, так я считаю, и мы ему врежем.

— Так ты считаешь, — говорит Губерт, но в словах его чувствуется неуверенность, ему не хватает мужества.

— Во-первых, — говорит Стефан, — одному тебе ходить больше нельзя. С сегодняшнего дня мы ходим вместе, везде и всегда. Он и не посмеет. А во-вторых — отделать его надо как следует.

Задумался Губерт. Сидит, укрывшись одеялом, и думает. Потом спрашивает:

— Как это «отделать»?

— Не знаю еще. Надо послаще.

— Как это послаще?

— Вот так, чтоб ему небо с овчинку показалось.

— Вон оно что! Только чтоб мой отец ничего не узнал.

— Твой отец?

— Ничего чтоб не узнал.

— А если узнает?

— Нет, нет, ничего он не должен знать!

— Почему это? — спрашивает Стефан. — Мы ведем борьбу против бандита и гангстера, против вымогателя и шантажиста. Пусть и отец все знает.

Губерт стоит у самой стены, вытянулся во весь рост, завернулся в одеяло, как старый индеец.

— Тогда я не играю. Нет, если так — то без меня.

Стефан смотрит на его ноги, медленно поднимает голову и, глядя ему прямо в лицо, говорит:

— Тронулся ты, что ли? Мы же это ради тебя делаем!

— Ради меня? — уже кричит Губерт. — Ради меня никому ничего не надо делать! Если мой отец узнает — тогда без меня.

— Заяц ты! — говорит Стефан. — И не заяц даже, а трус — вот и все!

— Да, — соглашается Губерт. — Если ты так говоришь, значит, так и есть. — Он снова садится, а Стефан с досадой уставился на цветастый пододеяльник.

— Знаешь что, — говорит он, — если по-честному, мне этот подлец безразличен, плевал я на него. Я же тебе хотел помочь. А ты — боишься. Еще помрёшь когда-нибудь от страха.

— Значит, помру, — говорит Губерт.

Он все еще сидит — одеяло через плечо, будто перед ним пылает костер, и его глаза, ласковые, голубые глаза устремлены в одну точку — туда, где мог бы пылать костер. Да, если б Губерт сейчас не сидел на своей койке-кровати…

— Тогда скажи своему отцу, что тебя хотят избить. И чего от тебя требуют. Пять марок каждый день.

— Нет, нельзя. Отцу нельзя волноваться Когда он волнуется, у него сразу приступ. Три дня лежит больной. После гидранта целую неделю болел. А когда он болен, он все время думает, что без него газету неправильно отпечатают, и от этого еще хуже болеет. И так без конца. Не могу я ему сказать. Не могу!

Стефан уже давно не вертится на стуле-кресле. Он слушает Губерта, но понять не может, он чувствует только одно: тяжело Губерту. Да, ему тяжело, и Стефан решает: все по-другому сделаю, и один! Незачем ему беспокоиться о больном отце. Подумаешь!