3

Дверь еще не заперта. Они поднимаются на первый этаж — сразу над цокольным, там никто не живет, квартир нет, только стоит всякая аппаратура. Тепло и сухо. Несколько голых лампочек. Стефан говорит:

— Знаешь, мне попадет. Герман воду закрыл.

— Герман? — переспрашивает Губерт.

— Отец. Чего ты — не помнишь уже?

— Почему это он? Вы же выше живете? Как же он заметил?

— Спроси что-нибудь попроще.

— Теперь и ты испугался?

Ничего Стефан не испугался. А может?.. — спрашивает он себя. Нет, так, как Губерт говорит, он не испугался.

— Ты чего стоишь? — спрашивает Губерт.

— Ну и стою, чего тебе? Где же эта сушилка?

Дверь за дверью они пробуют ручки. Двери тяжелые, железные, выкрашены серой краской — и все заперты. Стены не оштукатурены, под потолком — трубы и толстые пучки кабелей.

— Одному здесь страшновато, — говорит Стефан.

— А чего бояться? — спрашивает Губерт, идет дальше и наконец находит дверь, которая поддается. Довольно большое помещение тускло освещено, и непонятно, откуда свет. Шипит компрессор, на тонких поролоновых шнурах развешано белье. Шнуры — зеленые, желтые, красные. Сушатся распашонки, трусики, полотенца — может быть, той самой женщины, которая проходила мимо них еще до того, как все случилось? И чулки висят, и разноцветные носки, свитеры на плечиках, и совсем справа, где работает компрессор, — красная купальная простыня. Она такая большая, что можно подумать, ею сразу трое вытираются.

— Видал, — говорит Губерт, — повезло нам. — Он прячется за простыней и тут же высовывает голову — совсем как Петрушка: — Здрасьте! Наше вам с кисточкой… — Потом: — Иди сюда, здесь хорошо.

Стефан подходит. Губерт решительно отодвигает сразу пять полотенец, раздевается и развешивает свои вещи — весь Губерт развешан теперь на шнуре. Сам он садится в старое плетеное кресло, укутавшись курткой Стефана, — похож на боксера, который в углу ринга ждет удара гонга перед первым раундом.

— Здорово ты это придумал, — говорит он Стефану. — Теперь только и понимаешь, зачем такие сушилки устраивают.

— Знаешь, — говорит Стефан, — прошлой зимой я тоже промок. Дома, у бабушки на Старом Одере. Слыхал про Старый Одер?

Губерт не слыхал. Он спрашивает:

— Это Одер, по которому граница проходит?

— Нет. Я про Старый Одер говорю. Но он тоже недалеко от границы. Там моя бабушка живет. Там я и провалился под лед. Еще до рождества это было. По грудки провалился.

— А как же ты вылез?

— Тассо помог. Схватил меня и держал, а потом и вытащил. Сам-то он все лежа, как по инструкции делал. Держит и тащит потихоньку. Тассо мой друг.

Губерт сидит и думает. Потом говорит:

— Вы оба провалиться могли. Что б тогда было?

— Утонули бы. Замерзли. Под лед бы затянуло. А весной нас бы вытащили. Рыбаки всегда такие истории рассказывают. Жуть берет!

— Хватит тебе! — обрывает его Губерт. — Я и так замерз.

— Все равно тебе теплей, чем нам тогда было. Мы с Тассо и не знали, где нам отогреться. Сперва побежали к Куланке, в его сарай. Это рыбак, старый-престарый. Он как увидел нас, схватил сначала Тассо, а потом меня и поволок к себе в дом, прямо на здоровую деревянную кровать. А мороз ведь.

— Голиком?

— Голиком.

— Ну и ну! — говорит Губерт. Он сидит и даже рот не закрыл, не сводит своих ласковых голубых глаз со Стефана. — И твой друг с тобой, как его еще звали?

— Тассо.

— Тассо. Редкое какое имя, и не запомнишь сразу.

— Это ты не запомнишь. Я его давно знаю.

— У меня тоже друг был. Только его Ганно звали.

Наступило долгое молчание. Шипит компрессор. Сон навевает. Часами они могли бы тут сидеть и не заметили бы, как день погас.

— Сколько мы тут сидим уже? — спросил в конце концов Губерт.

— Не знаю, — говорит Стефан. — Может, уже темно на улице. Как в тюрьме мы здесь.

— Час то уже прошел?

— Один час? Ты что! Скоро шесть уже.

— Шесть? — повторяет Губерт, вскакивает, подходит к своим развешанным вещам, щупает, переворачивает и делается все мрачней и мрачней.

— Никогда они не высохнут. Мокрые совсем.

Он так и стоит и передвигает на шнуре то брюки, то куртку, а Стефан говорит:

— Знаешь — лучше надень.

— Чего?

— Надевай, говорю. Это Куланке-рыбак нам тогда велел. Промокнешь если, говорит, надо барахло выжать как следует и снова надеть.

— Что я, дурак, что ли!

Стефан подошел к развешанным вещам, потрогал:

— Чуть посуше вроде.

— Но все равно холодные.

— Это пройдет, — говорит Стефан. — Ты только надень, вещи быстро согреются.

Глубоко вздохнув раз, потом другой, Губерт быстро натягивает брюки, надевает рубашку. Готово! Ни разу даже дух не перевел. Теперь он стоит как деревянная игрушка, руки развел и застыл. Вдруг опустил голову. Стефан видит: Губерт плачет.

Слезы катятся по щекам, Губерт не вытирает их, лицо уже совсем мокрое.

— Губерт, ты что? Чего ты ревешь?

Губерт не отвечает. Стефан хватает его за руку.

— Нельзя мне домой! Все наружу выйдет! — всхлипывает Губерт.

— Ничего не выйдет.

— Выйдет! — кричит Губерт. — Все наружу выйдет. — Внезапно он перестает реветь, делает какие-то глотательные движения и смотрит в сторону, мимо Стефана. — Заметят они, — говорит он. — Вещи все мокрые — они заметят.

— Ты что, спятил! Из-за того, что твоя одежка сыроватая, ты ревешь тут. А потом — нас же двое.

— Это как?

— Двое. Ты да я.

— Я же гидрант открутил, — говорит Губерт.

— А кто знает?

— Не знает, но я-то мокрый.

— Может, это я открутил, — говорит Стефан.

— Я же мокрый. А почему, спрашивается?

— Потому что ты хотел его закрутить.

— Я? Чего это я хотел?

— Закрутить. Вот и все. Хотел закрутить, вот и промок.

Губерт тихо улыбается.

— Ты так хочешь сказать. А кому?

— Кто спросит — тому и скажу, — говорит Стефан.

Они вышли из сушилки. Губерт пошел налево, Стефан — направо. Вместе им показываться нельзя. Стефан идет туда, где они совсем недавно устроили наводнение. Как только он вышел на лестничный балкон, он сразу увидел — пожарные машины еще не уехали.

Пожарники скатывали шланги. Операция окончена. Вода из подвала выкачана. Прислонясь к стенке, несколько пожарников курят. Стефан слышит, как они переговариваются, но понять не может о чем. И детишек опять набежало человек двадцать. Мальчишек больше, чем девчонок, и маленьких больше, чем больших. Но Сабины не видно, нет и Париса Краузе.

Внизу, прямо под Стефаном, — дверь, из нее, шагая по-военному, выходит пожарник, за ним — комендант дома Бремер. Пожарник в офицерском звании, может быть даже капитан, а вышедший за ним комендант — самый важный человек во всем огромном доме. Лицо у него сейчас такое грозное, как будто он уже все знает. Он достал ручку и что-то записал в голубую тетрадь, которую ему раскрытой подал пожарник. И сразу — хлопают дверцы машин, и оба красных слона, покачиваясь, отчаливают. А джип с капитаном, будто маленькая собачонка, — за ними. Облако пыли — и все, комендант Бремер стоит один-одинешенек.

Он средних лет, худой блондин, скорей небольшого роста, однако люди говорят, будто он очень сильный. Сейчас он смотрит на детишек, которые носятся перед ним, играют. Бремер подзывает одного из мальчишек. Мальчик остановился, но не подходит. Комендант что-то спрашивает его. Пожав плечами, мальчишка убегает.

И снова Бремер один, смотрит на детей, оглядывается, смотрит наверх как раз в том направлении, где Стефан высунул голову над балконными перилами. Медленно он отодвигается вглубь, но комендант уже кричит:

— Погоди-ка, дружок!

Стефан и не думает ждать. Прошмыгнув через дверь на лестничную площадку, он быстро поднимается на несколько пролетов, затем идет уже медленно, прислушиваясь, не преследует ли его комендант.

Ступени все влажные, некоторые даже мокрые, и чем выше — тем мокрей. Еще выше — на ступеньках уже вода. Жители дома собирают воду тряпками и, подставив ведро, отжимают.

Стефан шагает по ступеням между людьми. Делает он это осторожно, веселых лиц тут нет, а сердитые есть, особенно у мужчин.

«Если б они знали! — думает Стефан. — Если б знали и кто-нибудь вдруг бросился на меня, закричал: «Вон он, вон он бежит! Попался, дружок!» Что б тогда было?» Не хочет Стефан отвечать на этот вопрос. Перескакивая сразу две-три ступеньки, он поднимается все выше и выше, а с ним и его нечистая совесть. Ему-то кажется — никогда не кончатся эти мокрые ступени!

Но они все же кончаются, и как раз немного не доходя до десятого этажа, где все и случилось… Гидрант на месте, будто ничего и не произошло. Но Стефану почему-то кажется, что на нем прямо написано, кто его совсем недавно откручивал. Нет, ничего на нем не написано! Кран крепко закрыт, и закрутил его Герман, отец Стефана.

Выше — все ступени уже сухие, Стефан поднимается быстрей. На лестнице никого нет — все остались внизу.

Последние несколько ступенек. Квартира 14/6. Слева от двери в черной рамке имя квартиросъемщика: Герман Кольбе.

Стефан позвонил и ждет: слышно, как за дверью топают маленькие ножки Сабины. Стефан обрадовался — будет легче в дом войти.

— Это ты?

— Как дела? — спрашивает Стефан.

Позади него щелкает замок, Сабина прыгает вокруг. Слева — большая комната, столовая. Дверь с матовым стеклом чуть приоткрыта. Стефан проходит мимо, а Сабина все скачет и скачет. Из комнаты доносится голос матери:

— Кто пришел, Сабина?

— Стефан, — отвечает она.

А Стефан, пройдя мимо двери:

— Привет, мам! — Еще два шага, и он в своей комнате. — Отстань, — отмахивается он от Сабины.

Перед широким окном парят чайки. Небо спокойно, и в комнате тоже тихо и спокойно. Стефану здесь хорошо. Стены крепкие, бетонные. На обоях веселые медальончики…

Стефан садится за полированный белый стол. Письмо к Тассо лежит недописанное. Рядом шариковая ручка — все как было.

Стефан взял ручку, повертел, нажал на кнопку — писать он не собирается, просто так посидеть хочет, ни о чем не думая. Ни о чем…

Опять эта Сабина! Стоит в дверях позади него и говорит:

— По телевидению зайца Ицеплица показывают. Ты пойдешь смотреть?