Глава XXXI Красный адмирал Матюшенко

По дороге в Феодосию все немного отдохнули. Дел было мало. Впервые за все дни восстания мы могли провести вечер в задушевной беседе.

Мы находились на открытом капитанском мостике: весельчак Задорожный, почему-то всегда грустный красавец Резниченко, невозмутимо спокойный Денисенко, тихий Дымченко и самоотверженный, страстный Кулик.

Мимо нас прошёл своей пружинной, собранной походкой Матюшенко.

— Афанасий, посиди с нами. Ночь-то какая!.. — сказал кто-то из нас.

Он остановился на минуту, равнодушным взглядом окинул водяные просторы и усеянное звёздами синее южное небо. По-видимому, это не произвело на него никакого впечатления.

— Лирику разводите? Некогда!

И пошёл дальше, стремительный и лёгкий.

Меня очень интересовал этот маленького роста человек, порывистый и решительный во всех своих действиях.

Сколько раз за эти дни менялись наши с ним отношения! Мы были с ним то единомышленниками, то ожесточёнными врагами.

— Ребята, кто знал Матюшенко до восстания? — спросил я.

Несколько минут длилось молчание. Очевидно, мысли всех были заняты этим человеком.

— Я видел его на «летучке» в Инкермане прошлый год, — прервал молчание Задорожный. — Он стоял рядом со мной. Говорила женщина-оратор. Матюшенко внимательно слушал. Когда задавали вопросы, он не сказал ни слова, точно воды в рот набрал. Ушёл один, ни с кем не попрощавшись. Мы шли обходными дорогами, чтобы избежать встречи со шпиками, он же пошёл прямо к шоссе. На другой день в экипаже встретились. Я остановил его. «Ну, как, говорю, что скажешь о вчерашнем?» Он сплюнул в сторону. «Ерунда всё это, болтовня. Корабль — вот это дело. Я своё минное отделение знаю наизусть. Там всё ясно. Прочистил аппарат, заложил торпеду, нажал пружину. Что к чему — понятно. Зато у вас ничего не разберёшь. Революция, а вдруг бабы орудуют...» Этой вес-ной Матюшенко часто ходил на собрания, я его видел раза три в Инкермане, — продолжал свой рассказ Задорожный. — Один раз он подошёл ко мне. «Я, говорит, социалистом стал, в партию желаю вступить». — «Ты, говорю, литературу читал?» — «Нет». — «Ну, я тебе литературу принесу, сперва почитай». Он озлился: «Ерунду мелешь! Какая литература! Действовать надо, а ты — книжки!..» Мы с ним разошлись. Я не решился ввести его в организацию.

— Ну, а когда же он план восстания предлагал? Теперь говорил Дымченко:

— В Севастополе ещё стояли. Ночью проснулся я от пинка, гляжу — в кубрике у моей койки стоит Матюшенко и шепчет: «Созывай «организованных» ко мне в минное отделение, там собрание».

Спросонья подумал я, что он шутит. Нет, лицо серьёзное, даже как будто сердится на что-то.

В минном отделении духота, народу набралось до сорока человек — комендоры, минные машинисты, связисты. Выставили дозор. Спорили долго. Вакуленчук говорил:

— Надо дожидаться всей эскадры, действовать сразу, всем вместе, иначе выдадим себя. «Шкуры» насторожатся, всех поодиночке переловят.

Матюшенко взял слово, знаешь сам, как он говорит:

— Будем действовать, вот и вся политика! Друг дружку дожидаться — до второго пришествия откладывать будем. Кто первый взял винтовку, тот и начал.

Видно было, что он с этими ребятами давно орудовал, сам себе партия был. У ребят глаза горят: «Восставать, да и только! Амба!»

Я вспомнил недавно сказанные слова Кулика: «Потёмкина» боялись, а вышло, что он первый восстал!»

Страшен был в гневе своём Матюшенко. Три офицера пали от руки грозного мстителя за смерть Вакуленчука. И столь же безграничен был он в своём великодушии.

Помню захват военного транспорта «Веха». Арестованный нами командир этого транспорта сообщил, что на его судне находится вместе с ребёнком жена расстрелянного на «Потёмкине» капитана Голикова. Матюшенко внезапно побледнел и потом стремительно побежал из каюты. Встревоженный его волнением, я бросился за ним и нагнал его, когда он спускался по трапу к шлюпке. Увидев меня, он крикнул:

— Эй, студент, поедешь со мной?

Я не понимал хорошо, в чём дело. Уже в шлюпке Матюшенко объяснил:

— Понимаешь, женщина с ребёнком... Не к чему рассказывать, что произошло с Голиковым... Надо скрыть, пусть поедет на берег к своим, там узнает, её успокоят... Ты знаешь, как с ихним братом обращаться, — ну, помоги мне в случае чего.

Моя помощь не потребовалась Матюшенко. Мне приходилось только удивляться, каким природным чувством деликатности обладал этот угрюмый, резкий в своих движениях и поступках матрос, как сумел он успокоить встревоженную вестью о восстании женщину, с какой убедительностью рассказывал он ей, что муж её в безопасности

на берегу. Он бегал, суетился, сам вынес на руках ребёнка, помог женщине спуститься в шлюпку, совал ей деньги на расходы.

Видно, вся эта «работа» нелегко далась ему. Когда шлюпка отчалила, он, усталый и взмыленный, плюхнулся на скамейку. Больше я никогда не видел его в таком состоянии. Вообще никто никогда не видел Матюшенко усталым.

Читатель помнит, с какой решительностью поддерживал Матюшенко наши предложения о бомбардировке правительственных учреждений.

А вот и другая сторона медали.

Как-то мы изобличили Алексеева в двурушническом поступке. Вместо ответа Алексеев нагло заявил:

— Что же, если я не нравлюсь вам, спишите меня на берег. Я давно прошусь.

Я ухватился за это предложение и тотчас же поставил его на обсуждение комиссии.

В первый раз я почувствовал в Матюшенко противника.

— Алексеев — наш командир, — метнулся он на меня, — избранный командой. И если «вольный» ставит вопрос о том, чтобы свезти на берег Алексеева, мы поставим вопрос о том, чтобы свезти на берег «вольных».

Дымченко, Резниченко, Кулик бросились нам на выручку. Завязался ожесточённый спор. Комиссия была на нашей стороне, но Матюшенко был слишком популярен среди команды, с ним трудно было бороться. Нам пришлось отступить.

Бунтарь, умевший увлекать людей на подвиг, Матюшенко робел перед самыми ничтожными условностями. Он жил одной жизнью с матросской массой, дышал её настроениями, но был в то же время их пленником. Он был героем, когда настроение команды поднималось, и отступал, когда её охватывало уныние.

Читатель помнит об отважной разведке Матюшенко. Он вернулся тогда с готовым планом наступления, высадки десанта и захвата города. Но в момент измены «Георгия» команду охватила паника.

— В Румынию!.. Сдаваться!.. В Румынию! — кричали кругом.

Только боевой сигнал, привычные звуки военной команды могут восстановить порядок. На Алексеева, конечно, нет надежды. Ищем Матюшенко. Он один ещё может спасти положение. Вбегаем на шканцы.

— В Румынию!.. В Румынию!.. — неистово кричит какой-то матрос.

— Матюшенко! Афанасий! Ты? Опомнись!..

Он стоит передо мной и смотрит глазами, помутневшими от гнева. Не говорит, а кричит, перекосившись от бешенства:

— А ты что, трусишь? Поговори ещё, я тебя мигом в воду спущу...

Спокойствие покидает меня.

— Сам ты трус! Это тебя надо...

Матюшенко — трус? Какая ерунда! Десятки примеров бесстрашия, полного презрения к опасности давал этот человек.

«Потёмкин» шёл в Румынию. Уже через час после того, как мы снялись с якоря, обычный ритм корабельной жизни уничтожил последние следы паники, охватившей команду после измены «Георгия».

В адмиральскую вошёл Матюшенко. Я никогда не замечал, что у Матюшенко такие добрые, лучистые глаза.

— Что пригорюнился? Брось! Всё дело поправим. В Румынии сдаваться не будем, возьмём провиант и пойдём дальше воевать.

И когда в Румынии вместо провианта и угля румынское командование прислало нам телеграмму правительства с предложением сдачи на условиях полной неприкосновенности, Матюшенко опять нашёл слова, которые дошли до самого сердца матросов и влили в них новую энергию.