– Я встречался с ним за ланчем.

Я вижу, как она проглатывает свою реакцию, будто полный рот густого сиропа от кашля.

– Ты же ничего не имеешь против? – спрашиваю я.

– Насчет того, что ты покинул территорию школы? – она откидывается на спинку, изучая меня. – Не совсем, но я понимаю, что так делают все, поэтому выбираю – не спорить по пустякам. Насчет твоей ориентации? Абсолютно, ничего. Тебе никогда не нужно беспокоиться насчет этого при нас с папой, хорошо?

Сейчас я понимаю, что реальность большинства подростков– геев не такова. Я понимаю, что невероятный везунчик. Слова выходят немного хриплыми из– за эмоций.

– Хорошо.

– Но против ли я твоего преследования подростка–мормона, парня или девушки? – она качает головой. – Да. Таннер, я против. И это если быть честной. Возможно, это мое непонимание, но оно действительно беспокоит меня.

Моя признательность моментально гаснет.

– И как это будет отличаться от того, что его родители говорят, что парни – под запретом?

– Это совершенно другое. Среди сотни прочих причин, ходить в церковь – это выбор. Быть бисексуалом – это просто то, кто ты есть. Я оберегаю тебя от ядовитых комментариев церкви.

Я даже рассмеялся на это.

– А его родители делают это, чтобы уберечь его от ада.

– Так не бывает, Тан. Церковь не угрожает адским огнем.

У меня срывает планку.

– А откуда мне знать, что вообще говорит Церковь СПД обо всем? – спрашиваю я, повышая голос. – Не похоже, что ты даешь нам хоть на каком– то уровне представление о том, во что они, вообще, верят и как взаимодействуют. Все, что я узнал от тебя, – они ненавидят геев, они ненавидят женщин, они ненавидят.

– Таннер…

– Мне, вообще, кажется, что Мормонская церковь не так уж много ненавидит. Ты – единственная, кто ненавидит их.

Ее глаза распахиваются, а затем она отворачивает лицо, глубоко вдыхая.

Ох, черт. Я перегнул палку.

Если бы мама была жестокой женщиной, то, наверняка бы, встала и дала мне пощечину в тот же момент. Я мог прочитать это по напряженной линии ее плеч, ее нарочито–спокойный вдохах.

Но мама – не жестокая. Она мягкая и терпеливая, и не желает клевать на мою наживку.

– Таннер, милый. Это очень сложно для меня, чем ты можешь себе представить, и если ты хочешь обсудить мою историю, связанную с церковью, то мы можем. В данный момент, я переживаю за тебя. Ты всегда в первую очередь идешь на поводу у своего сердца, а уже потом – головы, но мне нужно, чтобы ты подумал об этом, – подоткнув под себя ноги, она продолжает. – Вы с Себастианом из двух совершенно разных миров, и пусть даже это не то же самое через что прошли мы с твоим папой, или тетя Эмили, но оно не так уж сильно отличается. Полагаю, его семья не в курсе, что он гей?

– Да, даже я не знаю, гей он или нет.

– Ну, чисто гипотетически, давай предположим, что его и твои чувства взаимны. А ты знаешь, что церковь считает нормальной однополые отношения, но тебе нельзя никак воплощать их в жизнь?

– Да, знаю.

– Будешь ли ты способен встречаться с ним, но не прикасаться? – это риторический вопрос, поэтому она не ждет моего ответа. – Или, каково тебе будет в роли секрета? Для тебя будет нормальным встречаться за спинами его родителей? Что если его семья, настолько же близка, как и мы? Как ты будешь чувствовать себя, если его семья отречется от него, из– за отношений с тобой? – на этот раз она ждет моего ответа, но я, честное слово, не знаю, что сказать. Это то же самое, что и впрягать телегу перед лошадью – черт, да перед всем стадом. – Что бы ты почувствовал, если бы он потерял свою общину, или вы двое – искренне влюблены, но он, в итоге, выберет церковь вместо тебя?

Я отбиваюсь шуткой.

– Мы едва переписываемся. Я пока не готов к предложению.

Она понимает, что я делаю, и отвечает терпеливой, грустной улыбкой.

– Знаю. Но и еще я знаю, что никогда не видела тебя настолько увлеченным кем– то раньше, и под восторгом всего «первого», трудно задумываться над тем, что будет дальше. И это моя работа – присматривать за тобой.

Я сглатываю. По логике я понимаю, что она в чем– то права, но упрямая часть моего мозга настаивает, что ситуация совсем не такая. Я смогу с ней справиться.

Пусть мама и желает мне только добра, но мои мысли о Себастиане уже как поезд, который не остановить: Машинист исчез, а сам двигатель уже в огне. Мое увлечение неподконтрольно.

Но когда я поднимаюсь в свою комнату, раздумывая над тем, что она сказала, я успокаиваюсь достаточно для того, чтобы понять, что она обсуждает с нами многое, чем я сам позволяю ей. Я знаю насколько была опустошена тетя Эмили, когда, набравшись смелости, она открылась своим родителям, а они сказали ей, что больше не рады ей в своем доме. Я знаю, что она несколько месяцев жила на улице, перед тем как перебралась в приют, и даже там было не очень–то радушно; она пыталась покончить с собой.

И это стало последней каплей для мамы. Она бросила учебу в Университете Юты и забрала Эмили с собой в Сан–Франциско. Там она поступила в КУСФ и работала в ночную смену семь дней в неделю по одиннадцать часов, чтобы содержать их обоих. Мама закончила магистратуру в Стэнфорде. А Эмили в итоге самостоятельно закончила магистратуру в Беркли.

Их родители – мои бабушка с дедушкой, которые сейчас живут где–то в Спокане, оборвали связь с обеими своими дочерями и даже ни разу не пытались разыскать их.

Мама по– прежнему пытается притворяться, что от этого не больно, но как такое вообще может быть правдой? Даже не смотря на то, что они временами выводят меня из себя, я просто пропаду без своей семьи. Может ли семья Себастиана выгнать его? Смогут ли они отречься от него?

Господи, это становится намного серьезнее, чем я ожидал. Я считал, что это будет короткой влюбленностью, любопытством. Но теперь я увяз в этом. И понимаю, что мама не ошибается в том, что мое преследование Себастиана – ужасная идея. Возможно, это хорошо, что он уезжает в Нью– Йорк, и его не будет на занятиях.

Я еду в гости к Эмили и Шивани на выходные и – странно – даже не испытываю желания написать ему. Уверен, что мама рассказала Эмили обо всем, что происходит, потому что та пытается несколько раз заговорить о «любви– всей– моей– жизни», но я уклоняюсь от разговора. Если мама сильно напрягается из–за этого, то Эмили чуть ли не вибрирует.

Они везут меня с собой на какой– то странный артхаусный фильм о женщине, которая разводила коз, и я вырубаюсь где–то на середине. Они не разрешают мне выпить вина за ужином, и я спрашиваю их в чем преимущество иметь двух теток– еретичек, и тем не менее мы с Эмили играем в пинбол в гараже на протяжении четырех часов в воскресенье, и я съедаю около семи порций нута с карри Шивани, перед обратной поездкой домой, чертовски довольный своей собственной семьей.

Удивительно, как немного расстояния и иного взгляда на мир, кажется, помогают очистить мой разум.

А потом, на следующей неделе, Себастиан приходит на занятия в темно–серой хенли с расстегнутой пуговицей на горле и подтянутыми рукавами на предплечьях. И мне открывается пейзаж из мышц и вен, гладкой кожи и красивых рук, и как я должен справляться с этим?

Кроме того, он, похоже, более чем счастлив подойти ко мне и взглянуть на мои первые несколько страниц. Он даже смеется над отсылкой к плакату Отэм с котенком и спрашивает меня с плохо скрываемым любопытством, будет ли книга автобиографичной.

Можно подумать, он еще не догадался.

Вопрос так и повис в его глазах – А я в книге?

Это зависит от тебя, думаю я.

Видимо моих «расстояние» и «иной взгляд на мир» хватило ненадолго.

У меня было что–то мимолетное к Мэнни, когда мы только познакомились – даже было парочка моментов наедине, представляя каково бы это было быть вместе с ним – но это не продержалось долго, и мое внимание переключилось на следующего человека. Целоваться с мальчиками приятно. Целоваться с девочками приятно. Но что– то подсказывает мне, что поцелуи с Себастианом будут чем–то сродни искры, упавшей в центр поля с сухой травой.