Я хочу его.

Коротко рыкнув, я отвожу взгляд и смотрю на монумент УБЯ^[11] вдалеке, и честно говоря, это последнее, что я хочу видеть. Он сделан из бетона, и по моему мнению кажется полным убожеством, но его почитают в городе и на территории университета.

– Тебе не нравится «Y»?

Я оглядываюсь на него.

– Нет, нормально.

Он смеется – над моей интонацией, я думаю.

– Существует мормонская легенда, что коренные американцы, жившие здесь много лет назад, рассказали церковным поселенцам, что ангелы им сказали, будто любой кто сюда переедет, будет благословлен и богат.

– Интересно, что коренные американцы больше не живут здесь из– за тех поселенцев.

Он наклоняется вперед, перехватывая мой взгляд.

– Ты кажется, действительно, расстроился.

– Я расстроился.

– Из– за моей миссии?

– Определенно не из– за «Y».

Он отшатывается, брови опускаются вниз.

– В смысле, разве ты не знал, чем большинство из нас занимается?

– Да, но, кажется, я думал…

Я поднимаю взгляд в небо и давлюсь смехом. Я такой кретин.

Был ли тот момент, когда я мог остановить этот поезд чувств, несущийся в мой кровоток?

– Таннер, я уеду всего на два года.

Мой смех настолько сухой, что он даже неприятен.

– Всего, – качаю головой, опуская взгляд на землю к своим ногам. – Ну, в таком случае, я точно больше не расстроен.

Мы замолкаем, и как будто кусок льда бросают между нами. Я – невероятный придурок. Я так по–детски себя сейчас веду. Я продолжаю создавать бесконечно неловкие ситуации.

– Ты можешь, по крайней мере, звонить мне, когда уедешь? – спрашиваю я. Мне плевать уже насколько это безумно звучит.

Себастиан качает головой.

– Электронная почта…сообщения?

– Я могу писать своей семье, – уточняет он. – Я могу выйти в Facebook, но… только ради связанных с церковью вещей.

Я чувствую, когда он поворачивается, чтобы посмотреть на меня, и ветер бьет мне в лицо так сильно, что даже больно, но так же кажется, будто небо пытается привести меня хоть немного в чувства.

Очнись, Таннер. Очнись, твою мать.

– Таннер, я не… – он растирает ладонью свое лицо и качает головой.

Когда он не заканчивает свою мысль, я давлю.

– Ты не что?

– Я не понимаю, почему ты расстроился.

Он смотрит исключительно на меня, брови низко сведены. Но это не от смятения, по крайней мере, я так не думаю. То есть, я знаю, что он знает. Он хочет, чтобы я просто произнес это? Он хочет, чтобы я произнес это, чтобы иметь возможность объяснить мягко, почему наши отношения невозможны? Или он хочет, чтобы я признался, что чувствую, чтобы он мог…?

Мне вообще– то плевать почему. Эти слова – тяжеленая глыба в моих мыслях, в каждой зарождающейся мысли, и если я просто не дам этому вырваться, то оно размажет и сломает все нежное внутри меня.

– Ты мне нравишься, – произношу я.

Но когда я оглядываюсь, то вижу, что этих слов не достаточно; они не стирают выражение на его лице.

– И я понимаю, что твоя церковь не позволяет такого рода чувства.

Он ждет, по–прежнему замерев, как будто задерживает дыхание.

– Не позволяет парням испытывать подобные чувства… к другим парням.

Он едва слышно выдыхает.

– Нет.

– Но я не мормон, – произношу я, едва ли громче, чем он. – В моей семье это не считается плохим. И я не знаю, что делать с этими чувствами или как остановить их в отношении тебя.

Я был прав. Это совсем не удивляет его. Его лицо светлеет, но ненадолго, прежде чем затуманиться по другому поводу. Каждая черта напрягается. Интересно, может, он сожалеет, что я вообще что–то сказал, или хочет, чтобы я просто притворился, что он мой новый, любимый друг, и я буду скучать по платоническим встречам и копошению с этой дурацкой книгой следующие два года.

– Я… – начинает он, а затем выдыхает контролируемым потоком, как будто каждая молекула воздуха несет в себе что–то.

– Ты не обязан что–то говорить, – сообщаю ему. Мое сердце бешено несется. Оно бьется удар, за ударом, за ударом внутри меня. Глупо, глупо, глупо. – Я просто хотел объяснить, почему расстроился. И, – добавляю я, желая, чтобы разверзлась земля под ногами и поглотила меня. – Еще моя книга в основном о том, каково это влюбляться в тебя.

Я слежу за его горлом, как он густо сглатывает.

– Думаю, я знал.

– Я тоже так думал.

Его дыхание становится таким быстрым и тяжелым. Его щеки – розовые.

– Тебе всегда…нравились мальчики?

– Мне всегда нравились все, – говорю я. – Я, на самом деле, би. Здесь дело в личности, а не в половом признаке, полагаю.

Себастиан кивает, а затем не останавливается. Он просто кивает, и кивает, и кивает, уставившись в свои руки между коленей.

– Тогда почему ты просто не стал встречаться с девушкой? – спрашивает он тихо. – Если они тебя привлекают? Не было бы это намного проще?

– Это не то в чем приходится выбирать.

Это намного хуже, чем я мог представить. Это даже тяжелее, чем говорил мне отец. В том смысле, что когда я открылся, я мог сказать, что он волновался о том, как мир может обращаться со мной и с какими рода препятствиями я мог столкнуться, в которых он не сможет мне помочь. И я видел, что эта реакция замаскирована под жесткую дисциплину. Он хочет, чтобы меня принимали и сделает все, что в его силах, чтобы скрыть свои страхи от меня.

Но сейчас… Я настолько ошибался в этом. Я не должен был ничего рассказывать Себастиану. Как мы вообще сможем остаться друзьями после этого? У меня есть мелодраматические мысли, что это, как оно есть, приведет к разбитому сердцу. Не будет никакого разрыва; просто медленная, болезненная трещина, которая образуется прямо посередине.

– Думаю… мне всегда нравились парни, – шепчет он.

Мои глаза взлетают к его лицу.

Он опускает веки, потяжелевшие от слез.

– В смысле, я знаю это.

Боже мой.

– Меня даже не привлекали девочки. Я завидую тебе в этом. Я продолжаю молиться, что окажусь в таком же положении, – он выдыхает. – Я никогда не произносил этого вслух, – когда он моргает, слезы соскальзывают по его щекам. Себастиан запрокидывает голову вверх, глядя в облака и грустно смеется. – Не могу сказать хорошо это или ужасно.

Мои мысли – ураган; моя кровь – река, вышедшая из берегов. Я пытаюсь придумать, что лучше всего сказать, что бы мне хотелось услышать в такой ситуации. Проблема, в которой он признался мне, огромна. Это не похоже ни на что, с чем мне приходилось сталкиваться раньше, даже со своей семьей.

Я действую по своему первому порыву, так, как говорил мне мой отец:

– Я могу рассказать тебе, как хорошо, если ты доверишься мне.

– Да, – он оборачивается ко мне с влажными глазами. – Но я никогда… – он качает головой. – Те есть, я… хотел, но никогда…

– Ты никогда не был с парнем?

Он снова качает головой, быстро.

– Нет. Ничего.

– Я целовался с мальчиком, но честно…я никогда не испытывал ничего…подобного.

Он погружается в это на мгновение.

– Я пытался измениться. И… – он щурится. – …даже не позволял себе представлять каково бы это было…быть с…

Это как удар по моему солнечному сплетению.

– Но потом я встретил тебя, – произносит он.

Его смысл добивает меня еще сильнее.

Меня выбивает из тела, как будто я наблюдаю за этим с другой стороны тропы. Мы сидим на камне, бок о бок, касаясь руками, и я понимаю, что этот момент отпечатается в моей жизни навсегда.

– В первый раз, когда я увидел тебя, – начинаю я, и он уже кивает, как будто знает, что именно я собираюсь сказать.

– Да.

В груди сжимается.

– Я никогда не испытывал такого раньше.

– Я тоже.

Я поворачиваюсь к нему, и все происходит так быстро. Одну секунду он вглядывается в мое лицо, а в другую – его губы оказываются на моих, теплые и гладкие, и это так здорово. Боже. Я издаю какой–то неподконтрольный горловой звук. Он издает его в ответ, и рычание превращается в смех, потому что он отстраняется от меня с самой большой улыбкой, которую когда– либо видели небеса, а затем он возвращается, целуя меня сильнее и глубже, его ладони опускаются на мою шею.