Его рот приоткрывается, и я чувствую пробный взмах его языка.

Под моими веками вспыхивает свет, настолько интенсивный, что я практически слышу хлопающий звук. Это размягчается мой мозг, или наступает конец света, или, возможно, на нас упал метеорит и это экстаз, который дарят мне, как последнее мгновение, перед тем как отправить в чистилище, а его в место намного–намного лучше.

Это не первый его поцелуй – я знаю это – но первый настоящий.

На обратном пути, я даже не знаю, куда деть свои руки, не говоря уже о путанице моих эмоций. То, что только что произошло, отпечатается в каждой моей молекуле; уверен, что я вспомню все чувства от каждого прикосновения, даже сорок лет спустя.

Мама всегда говорит мне считаться со своими чувствами. Поэтому, помимо головокружения с желанием я чувствую:

Нервозность.

Неуверенность.

Отчаянное желание повторить это снова и поскорее

Но самые щекотливые эмоции бледнеют на фоне эйфории.

Я

Целовал

Себастиана.

Я чувствовал его губы на своих, и его язык, и его смех, звучащий эхом между нами. Мы целовались снова и снова. Всеми способами. Быстро и грязно, медленно и глубоко, что заставляло меня подумать о сексе, и длинных днях в безопасном укрытии чьей–то спальни. Он кусал мою губу, и я отвечал так же, а затем он испускал звук, который я буду слышать отголосками эха среди безумства своих мыслей до конца выходных. Это ощущалось… таким чертовски правильным. Как будто все, что я делал раньше, с кем– то другим, не считалось в действительности поцелуями. Возможно, это звучит глупо, но казалось, что каждая клеточка в моем теле была вовлечена в это. От этого все, что я делал прежде, кажется каким–то выбеленным и трудным для воспоминания. Мы целовались, пока холод не пробрался под нашу одежду.

Вообще– то, теперь, когда я думаю об этом, мы целовались, пока Себастиан не отстранился, когда моя рука начала поигрывать с краем его рубашки.

Он говорил, что никогда ничем не занимался с парнем, но чисто механически это не ново для него, и я готов поспорить, что у него были девушки. И тем не менее, нас обоих буквально трясло от одного и того же маниакального голода, поэтому, возможно, для него все настолько же отличалось, как и для меня.

Занимался ли он… сексом раньше? Полагаю, нет – уверен, что Отэм посмеялась бы и сказала, что некоторые из детей–мормонов самые развратные в школе, но что–то в Себастиане говорило мне, что он отличается в этом смысле, как будто, помимо того, чем мы занимались сегодня, он следует тем самым правилам.

Но занялся бы он? Со мной?

Этот вопрос выпускает в мою кровь беспокойство и жар.

Очевидно, я опережаю события, но я возбужден и витаю в облаках, и не знаю, как все будет дальше. Мы…встречаемся, или как? Даже если только тайно?

Мы встретимся с ним снова?

В моем воображении, мама отстукивает ногой на заднем плане, побуждая меня получше приглядеться ко всему. Но мысль тут же испаряется. Ощущения после Себастиана еще такие свежие.

Когда мы встали и отряхнулись, это было похоже, на прокол мыльного пузыря. Даже там, на открытом воздухе, мы, казалось, были поистине одни. Но с каждым шагом, что мы спускаемся с холма, растворяется все больше защитной пленки. Прово раскидывается перед нами, большой и чистый.

Я не хочу уходить отсюда. Не хочу, возвращаться домой; и не имеет значения, как сильно я люблю свой дом и семью, и спальню, и музыку, мне больше нравится проводить время с ним.

Себастиан предсказуемо тихий. Он идет на безопасном расстоянии от меня, на расстоянии вытянутой руки, опустив взгляд на точку, куда наступает его стопа на тропе. Уверен, он в еще большем внутреннем раздрае, чем я, но я сам запутался, и кажется трудным придумать, что еще сказать, должны ли мы вообще говорить о том, чем только что занимались?

В подобной постпоцелуйной ситуации с девушками – мой единственный опыт свиданий в Прово – мы бы держались за руки, а я бы контролировал свое тело, пока мы спускались в город. Несомненно, это же подходит и к парням, но не к парням–мормонам, которые – судя по нашему молчанию и отсутствию прикосновений, можно подумать, что мы одновременно это осознали – стали бы много говорить и молиться, если бы их застукали спускающихся с горы рука об руку.

Тем не менее… несмотря на все это, я надеюсь, что это молчание не плохой знак. Время от времени он оглядывается на меня и улыбается, и от этого я сияю изнутри. Но затем я вспоминаю его легкую улыбку (не считая стресса), когда его мама покидала комнату, его легкую улыбку, когда девушки разговаривают с ним в школе (а ему нравятся только мальчики), и его легкую улыбку на фотографиях у него дома (на которых он скрывает одну из самых больших тайн о себе), – все это похоже на неглубокую ножевую рану, когда невозможно отличить разницу от настоящей и фальшивой легкой улыбки.

– Ты там в порядке? – мой голос неловко сбивается.

Улыбка слегка меркнет.

– Да.

Я боюсь того, что произойдет через пять минут, когда мы доберемся до торца его дома. Если бы был какой–нибудь способ увезти его из этого города, – ехать, пока мы не сожжем весь бензин, провести всю ночь за разговорами и помочь ему пройти через это, – я бы так сделал. Я знаю, что он сделает, потому что это наиболее драматичная версия того, что сделал я, когда впервые поцеловал парня: вернется в свою комнату и будет снова и снова повторять себе причины, почему то, что произошло можно объяснить простым любопытством, и ничем больше.

– Что ты будешь делать в выходные?

Он резко выдыхает, как будто для ответа на вопрос ему нужно собраться.

– У меня соревнования по футболу завтра, а потом мы с Лиззи поедем в Орэм, чтобы помочь с переездом какой– то семье.

Ах, служение. И Орэм. Ууф. Дома там местами встречаются красивее, но если такое возможно, то там еще спокойнее, чем в Прово.

– И откуда несчастные братья переезжают?

Он одаривает меня сбитым с толку взглядом.

– Из Прово.

– Ты так говоришь, будто больше ни откуда никто не может переехать в Орэм.

Это вырывает из него настоящий смех, и я упиваюсь видом его улыбающихся глаз.

– Нет. Я просто хотел сказать… – он обдумывает это, а затем снова смеется. – Да, ладно, я думаю, что никто не станет переезжать в Орэм, кроме Прово.

– Эээй, Себастиан?

Его щеки вспыхивают из–за моей интонации, а его улыбка каким–то образом одновременно и застенчивая, и соблазнительная.

– Да?

– Ты в порядке после того, что мы только что сделали?

Он бледнеет, и его ответ выходит слишком быстрым на мой взгляд.

– Да, конечно.

– Уверен?

Застенчивая и соблазнительная улыбка сменяется великодушной, и у меня создается впечатление, что мы разговариваем о том, понравилось ли ему пережаренное тушеное мясо моей мамы.

– Конечно.

Я протягиваю руку, намереваясь прикоснуться к его руке из–за какой–то инстинктивной потребности к связи, но он вздрагивает и оглядывается вокруг в моментальной панике.

– Мы. Я, нет. Мы не можем, – его слова выходят такими порывистыми, как неуклюжая атака топора на ствол дерева.

– Прости.

– Не так близко к городу.

Видимо я не преуспеваю в сдерживании эмоций на своем лице, как он, потому что он морщится и шепчет.

– Я не пытаюсь вести себя, как придурок. Это всего лишь реальность. Я не могу… разговаривать вот так… только не там, внизу.

Я избегаю маму весь вечер, когда она задерживает на мне взгляд «нужно поговорить», и заявляю, что завален домашкой, что является правдой, но сейчас вечер пятницы, и я никого не обманываю. Звонит Отэм. Звонит Мэнни. Звонит Эрик. Все куда–то собираются, планируют заняться чем–то, но это то же самое ничегонеделание, которым мы занимаемся вот уже три года. Выпить два–три пива или рутбира и посмотреть, как люди отслаиваются, чтобы поцеловаться в темных уголках – не похоже на то, чем я хотел бы заняться сегодня вечером.