Возможно такого рода разговоры за столом – за минусом разговоров о минете – происходят здесь за закрытыми дверьми, но мне так не кажется. Где мои родители могут капнуть немного глубже в попытке понять Себастиана и его семью, я вовсе не удивился, что никто не спросил, почему мама покинула церковь, или почему папа больше не посещает синагогу. Эти разговоры тяжелые, а я всего лишь заблудшая овца, проходящая через их покорное стадо, да еще и непостоянная. А это дом епископа. Счастье, счастье, радость, радость, помните? Все здесь ведут себя прилично, и никто не будет выведывать что–то или ставить меня в неудобное положение. Это будет невежливо. По моему личному опыту, мормоны – никто иные, как самые вежливые. Такой и сам Себастиан.

Мама с папой дожидаются моего возвращения домой, с остывающими чашками чая перед собой и натянутыми, выжидающими улыбками.

Естественно, я не стал врать им перед выходом, почему буду ужинать в другом месте, но это был не простой уход из дома. Они стояли на крыльце и наблюдали, как я уезжал, не произнеся ни слова. И честно говоря, ощущение было таким, будто я что– то украл.

– И? – спрашивает папа, похлопывая по табурету рядом с собой за островком.

Стул скрипит по плитке на полу, и мы морщимся. По какой–то причине, я нахожу резкую какофонию звуков забавной, потому что к уже довольно напряженному моменту – я, возвращаюсь домой с ужина в доме епископа, в чьего сына в каком– то роде влюблен, и это яростно не одобряют мои родители – ужасный скрежет, кажется, прибавляет значимости.

У моих родителей есть что–то вроде своего тайного языка; все обсуждение происходит в одном разделенном ими взгляде. Я стараюсь проглотить истерику, кипящую в горле.

– Простите, – сажусь, хлопая ладонями по своим бедрам. – И. Ужин.

– Ужин, – эхом повторяет мама.

– Было неплохо. Кажется?

Они кивают. Они хотят подробностей.

– Его семья супер милая, – многозначительно расширяю глаза. – Супер. Милая.

Мама незлобно смеется на это, но папа все еще кажется сильнее всего обеспокоенным.

– Но это не было, чем– то вроде свидания, – проясняю я. – То есть, естественно. Это не было для меня знакомством с родителями. Просто ужин.

Мама кивает.

– Им хотелось познакомиться с его друзьями, особенно если они не знают их по церкви.

Я таращусь на нее несколько мгновений.

– Именно так сказал Себастиан.

– Представь, – говорит она. – Все, кого они знают, ходят в церковь. И когда твой сын – особенно, если ты местный епископ – проводит время с кем– то, кто не является мормоном? Ты захочешь удостовериться, что он нормальный.

– Не считая того, что это не так, по крайней мере, они не настолько обеспокоены.

Могу сказать, что маме не нравится этот ответ, но она взмахивает рукой, будто хочет, чтобы я продолжал. Поэтому я рассказываю им про вечер и о том, как его родители познакомились в старших классах. Я рассказываю им о своей оплошности с Эмили и прошлом мамы. Мама корчит рожицу – потому что это вовсе не должно считаться оплошностью. Я рассказываю им, что мы снова обсуждали миссию, хотя всего лишь секунду, и они все это время слушают восторженно.

И все же, я замечаю беспокойство, отпечатанное крошечными линиями на их лицах. Они так искренне боятся, что я влюблюсь в него, и что все закончится разбитым сердцем – для одного или нас обоих.

– И…они тебе понравились? – спрашивает папа, игнорируя, что мама оборачивается к нему и смотрит так, будто он предатель.

– Да. В смысле, не было ощущения, что они моя родня, но они были достаточно милыми.

Теперь очередь папы строить рожицу. Семья – все для моих родителей, возможно, в особенности для моего отца, потому что, очевидно, маминых родителей не видно на горизонте. Но папина семья компенсирует это в избытке. Его мать приезжает к нам на три месяца каждый год, и так было с моего рождения. Поскольку дедушка умер шесть лет назад, ей не нравится находиться дома в одиночестве, а папа счастлив, когда она приезжает в его дом. После нас, она уезжает к своим братьям и сестрам в Беркли и Коннектикут, соответственно по очереди занимаясь внуками.

Если бы я мог оставить Бабб здесь на целый год, то сделал бы это. Она удивительная и остроумная и привносит определенного рода комфорта в дом, который мы не можем создать, когда остаемся только вчетвером. Мои родители замечательные – не поймите меня неправильно – но Бабб каким–то образом создает обстановку теплее и за последние два десятилетия, что женаты мои родители, Бабб и мама стали очень близки. Папа хочет таких отношений с нами, когда станет старше, и чтобы у нас были такие же отношения с нашими новыми родственниками. Честно говоря, это, вероятно, волнует его больше, чем маму волнует то, что она больше не общается со своими родителями.

– Я не часто видел, чтобы ты…так вкладывался в кого– то прежде, – осторожно произносит он. – Мы переживаем, что это не лучший первый выбор, – он отводит взгляд к окну.

Сделав глубокий вдох, я пытаюсь придумать наилучший ответ. Даже не смотря на то, что он говорит правду, эта правда кажется стикером на поверхности моих эмоций: ее легко сорвать. Я понимаю, что Себастиан не подходит мне. Я понимаю, что в большей степени больно будет мне. Меня просто больше волнуют попытки, чем то, что касается собственной защиты.

Поэтому я отвечаю им тем, чего, как мне кажется, он хочет услышать:

– Это просто влюбленность, пап. Он приятный парень, но я уверен, что это пройдет.

На мгновение, он позволяет себе поверить. Мама тоже остается заметно молчаливой. Но когда он обнимает меня на ночь, то крепко сжимает на три глубоких вдоха.

– Спокойной ночи, ребята, – произношу я и взбегаю вверх по лестнице в свою комнату.

Всего лишь восемь вечера пятницы, и я понимаю, что не устану еще несколько часов. Отэм пишет, что собирается к Эрику. Я испытываю облегчение, что не буду винить себя за то, что динамлю ее снова, и отправляю длинный ряд из смайликов– баклажанов, на что она отвечает очередью из смайликов со средним пальцем.

Интересно, Себастиан подписан на такую клавиатуру со смайликами, и что бы он испытывал от такого грубого жеста на своем телефоне, заметил бы он его, или использовал бы вообще.

Все, все вращается вокруг него.

Мама – на пробежке, папа – в больнице, а Хейли топает по дому, жалуясь на то, что некому заняться стиркой в субботу утром.

Я намекаю ей, что у нее тоже есть руки.

Она ударяет меня в бок.

Я зажимаю ее голову в замок, и она визжит, как резаная, пытаясь дотянуться когтями до моего лица, крича при этом:

– Я ненавижу тебя! – достаточно громко, чтобы сотрясать стены.

Звонит дверной звонок.

– Отлично, придурок, – говорит она, отталкивая меня. – Соседи вызвали копов.

Я тянусь к двери, распахивая ее со своей лучшей улыбкой «это все она».

Мой мир прекращает вращаться.

Я не знал, что означает слово «ошеломленный», пока не посмотрел его значение в прошлом году. Я всегда считал, что оно означает что– то вроде «застенчиво– удивленный», но по сути это ближе к «сбитому с толку», каким прямо сейчас выглядит Себастиан, стоя на моем пороге.

– Какого…? – моя удивленная улыбка растягивается настолько широко, насколько возможно, от уха до уха.

– Привет, – он поднимает руку, чтобы почесать затылок и от этого выпирает его бицепс, гладкий и загорелый.

Я растекаюсь.

– Прости, – отступаю назад, приглашая его войти. – Ты пришел в самый разгар убийства.

Он смеется, делая шаг вперед.

– Я собирался сказать… – глядя мимо меня, он улыбается. Могу только предположить, как Хейли стоит там и запускает в мою спину смертельными лучами. – Привет, Хейли.

– Привет. Ты кто?

Я хочу размазать ее по стенке за такую грубость, но сдерживаюсь, потому что одним этим сучьим вопросом она создает видимость, что я не хожу по дому, постоянно болтая об этом парне.