— Проще! Проще говорите! Вернитесь к естеству!

Положение стало настолько угрожающим, что нас всех, литераторов, запрягли в работу по «очеловечиванию» языка маститых.

Потом мы искали утешения для работников линий электропередачи: у них не явился Герой Социалистического Труда Деньжонков, специально вызванный телеграммой с Урала. Он пробивался «на огонек» сквозь пургу и метель — и не пробился. Но ведь и это сюжетная находка: линия ведется в зной и стужу, по таким пустыням и болотам, что человеку даже на праздник не проехать! Увяз! А линия-то все равно пройдет!

И тысячи километров, замененные названиями, например, Москва — Байкал, становились весомее. Все знали: не замерзнет Деньжонков, до какого-нибудь селения доберется. И сам инженер, готовивший выступление, уже азартно спрашивал:

— А можно я его поздравлю? Так и скажу: наверно ты, друг, добрался где-нибудь до телевизора. Привет тебе, поздравляю с Днем энергетика! А нам не завидуй — мы, брат, совсем здесь запарились. Пожалуй, линию строить легче, чем о ней рассказывать!

Словом, волнений было много, сама передача прошла не так уж гладко, но — обошлось. Во всяком случае, «столик КГС» был на высоте. Сдается мне, что Улесов с Клементьевым перед началом «Огонька» промочили горло не только лимонадом, потому что, совершенно забыв про камеру, они весело, по-домашнему вспоминали о своей работе в Египте, на Асуанской плотине, где их обоих величали «мистерами». При этом «мистер Василий» задорно пикировался с «мистером Алексеем», и получалось это лихо.

Ночью, после «Огонька», все мы, тольяттинцы, отправились вместе домой. За стеклами, набрасываясь на кузовок микроавтобуса, выл ветер. В свете луны, словно волны по отмели, скользила по оледенелой дороге поземка. Клементьев шутил, остальные отшучивались, но и здесь — ночью, в дороге — они срывались на разговоры производственные.

— Опять у меня двоих экскаваторщиков на краны перевели, — жаловался Клементьев. — А ведь крановщик — не та марка. Ему покажи, откуда и куда, вира да майна, не то что на экскаваторе — там все нужно самому смекнуть. Каких асов на краны перевели: Чикашева, Оленина, Ухалова, Ватолина, Чернявского — виртуозов! А на экскаваторы вместо них юнцов насажали. Эти пока выучатся, сколько машин угробят! Тебе на арматуре хорошо, мистер Алексей, ты бы на моем месте побыл!

— Чего ж тут хорошего? Опять до вязки докатились, сварочных аппаратов недостает. Да и с бетоном: когда-то установили мировой рекорд укладки, а теперь каждой сотне кубометров рады…

Ввязался в разговор и я: положение с бетоном меня тоже тревожило. Когда-то «Куйбышевгидрострой» уложил девятнадцать с половиной тысяч кубометров бетона за сутки! Где база, где мощность, позволившая сделать такое? Оказывается, бетонные заводы, рассчитанные на потребности гидростанции, были расположены близ нее. А потом их демонтировали. Если бы строители были дальновидней, если бы весь промышленный узел Тольятти был решен заранее…

Да что там бетонные заводы! КГС, этот трест трестов, возвел больше трехсот промышленных объектов, причем для каждого заказчика выстроены «свои» жилые дома, детские сады, столовые, гостиницы — хоть на два человека (есть и такие), да своя!

На углах домов мне приходилось видеть дощечки с удивительными объявлениями: «Ответственный за уборку этой улицы — Куйбышевский завод синтетического каучука»… Тольяттинцы читают девять издающихся здесь газет, из коих одна — городская, одна — сельская и семь — ведомственных, многотиражных, отличающихся от городской лишь тем, что выходят несколько реже.

— Да, все вокруг ведомственное. Предприятия отличные, а вокруг них кто во что горазд. Хоть начинай… национализацию! — поддержал меня Досаев. — Вот новый город будет хорош — по единому плану…

Помолчали. Каждому по-своему привиделся будущий город.

— Холодно у тебя в машине, — сказал Улесов шоферу, поеживаясь.

— С закуской плохо, — понял его по-своему и посомневался Клементьев. — Правда, мне-то закуска — дело десятое, ни к чему…

Но сомневались мужчины недолго. А когда Валентина Савинова тоненько завела украинскую песню, остальные дружно подхватили. И так, с песнями, под утро мы докатили до Тольятти и распрощались…

События, разыгравшиеся через несколько часов, рисуются мне вот как: Клементьев, не переодеваясь, отправился на работу. Можно было и не ходить, обошлись бы денек без старшего прораба, но душа-то болит! Ничего, он только глянет, как там дела идут у его экскаваторщиков, — и домой.

Радостно начинался день, уважительно встречали Клементьева друзья и подчиненные:

— Василию Михайловичу! Вчера видали тебя на «Огоньке». Орел!

— Так ли уж? Мы там, как мокрые курицы, маялись, перепотели все, легче сто кубиков грунта вынуть, чем перед камерой посидеть. Ни к чему все это, один перевод времени.

— Не скажи, пускай знают наших. Это ведь на всю страну!

— Ладно, обошлось — и хорошо. Как тут у нас дела? На прессовом самосвалов хватает?..

И пошел рабочий день, играючи, с шутками-прибаутками…

— Ты что такой нарядный, Василий Михайлович?

— Да замучали телевизионщики, будь они неладны, до ночи провозились. Дорога дальняя, гололед, переодеться не успел. Добро бы дело было, а то…

Вроде жаловался друзьям на телестудию, но лишь для того, чтобы услышать уважительные слова. Зашел в ремонтный цех, поспорил с мастером, сам поднялся в кабину, показал, что нужно сделать, доказал. В тепле немного разморило, спускаясь наземь, может, и покачнулся, но все равно — ладный, нарядный, пальто нараспашку и шапка набекрень… Заметил своего начальника, от чистого сердца улыбнулся, подошел. И вдруг услышал:

— Что с тобой, Клементьев? Ты же пьяный на работу явился!

— Да что вы, разве что со вчерашнего маленько осталось…

— Вот-вот! Вчера — прогул, сегодня приходишь пьяный. И при Звезде! Ты же звание позоришь!

— Да я на «Огоньке» был, меня посылали!

— Не знаю, я тебя никуда не посылал.

— Вот командировочное, отметьте там «прибыл-выбыл».

— Кто командировал, тот пускай и оплачивает.

— Да я разве про оплату? Отметьте, чтобы мне напраслины не слушать. Видали, прогульщика нашли!

— Ничего я не буду отмечать. А сейчас, товарищ, Клементьев, уйдите с производства, проспитесь, это я для вашей же пользы советую… Ясно?

— Ясно. Зря цепляетесь! Счастливо оставаться!

Сказал это громко, отчетливо, чтобы все вокруг слышали. И сразу — в автобус, в город, прямиком в партийный комитет строительства.

Не застал ни секретаря парткома Кашунина, ни его заместителя Суворова, а к инструкторам решил не ходить. Обида в душе поостыла, отправился домой — зря и ездил в управление.

А на другой день — ишь, как круто взялись! — готов приказ: «За разложение коллектива… дела передать такому-то… Направить слесарем на ремонт». Туда, значит, где дочка работает, Саша! Хорошо, хоть не к ней под начало, а то и совсем бы срам. А оба сына теперь будут повыше батьки — крановщики, самостоятельные люди!

Пришел Василий Михайлович домой, односложно ответил на вопросы жены, уселся у окна и уперся взглядом в сплошное мутно-белое месиво снегопада. Ничего удивительного, Волга, чай, под окном, не какой-нибудь там Нил.

Распаляя обиду, вспоминал свои заслуги перед страной и все оказанные ему почести, и получалось так, что сами почести сходили за его заслуги. Сейчас вот всей стране показали по телевидению… И ведь не сам лез на глаза, не напрашивался, отказывался даже, сам Кашунин намечал, кому ехать, сам его, Клементьева, в список включил! А потом — такое…

К вечеру пришла домой строгая, длиннолицая, вся в отца, Саша. Наскоро стряхнула с пальто снег, принялась ходить вокруг да около, словно по своим делам. Схватилась за учебники, потом за шитье… Видно, язык так и чешется, но молчит.

Ладно, помолчим, посмотрим, кто дольше выдержит! Она обмотчица в ремонтном, еще и секретарь комсомольский, всюду бывает, небось уж наговорили ей про отца всякой всячины. Она и уши развесила, поверила!

У, отцовское отродье, то начнет говорить — не остановишь, а то бродит, как онемелая! Рассудительная удалась не по годам. И видом норовит раньше срока в старухи записаться: выкрасила себе волосы до полной белизны, ходит седая, как ведьма старая…

«Ну, чего душу-то тянешь? — мысленно обращается к ней Клементьев. — Так ни словечка и не обронишь?» Смотри-ка, опять за пальто берется! Конечно, дел у дочери много — работа, институт, комсомол. Но неужели так молча и уйдет, ни о чем не спросив, ничего не сказав?

Нет, все-таки подошла:

— Молчишь, батя? Доигрался?

— Наговоры это, Саша! Они так и остались кто такой, кто этакий, а я — все-таки Клементьев!

— Ты бы хоть о нас подумал!

— А чего мне о вас-то думать?

— А то, что и я — Клементьева! И сестра, и братья, и мама — все мы Клементьевы, понимаешь? Уж если нам за тобой выпало всю жизнь тянуться, так как же нужно тянуться тебе самому, отец!

Вошла и младшая, Зоя. Помешкала в передней и, видно, пока возилась со своим пальто, снег стряхивала, услышала разговор. Да и сама, конечно, обо всем уже знает. Хоть и в детском саду работает воспитательницей, но ведь за детьми родители приходят в детсад со стройки, а языки у всех длинные.

Зоя — кругленькая, пухленькая, мамкина дочка. Подошла, невесело улыбнулась, надула губы, как маленькая. Сказала:

— Вот, батя, какие пирожки. С котятами: их ешь, а они пищат.

— Ладно, мала еще над отцом шутить, — огрызнулся Клементьев. — И шутка дурацкая, что за пирожки такие?

Один человек мог бы судить его, Василия: жена, Маша, но она молчальница. Так и не понять, видит ли за ним вину или полвины, а ничем не попрекает и детей останавливает. Только смотрит внимательно, в душу будто все заглядывает.

Когда ушла Маша на ночное дежурство к своим насосам на водопроводной станции, оказалось, что есть и еще человек, от суда которого не уйти: он сам, Василий Клементьев.