Старомодная кровать с никелированными прутьями спинок вдруг показалась до стыдного удобной и широкой, хоть раскинься, хоть размечись, все равно мягко и душно, а не спится, черт те что думается — чуть ли не первая бессонница в клементьевской жизни.

Как же так? Ведь не по своему интересу ездил, люди послали… И вдруг — «За разложение коллектива отстранить от должности старшего прораба», передать дела инженеру Снежинскому. Молодой инженер будет экскаваторами командовать. Пусть толковый и ученый, да ведь опыта-то у него нету! А отстраняют кого? Его, Клементьева, сорок лет работы и ни одного замечания, ни одного порицания, всегда отличничал — на строительстве, в армии, в колхозе, за Куйбышевскую гидростанцию Героя дали!

Из соседней комнаты доносились звуки пианино. Зойка играет, ей нужно, в музыкальной школе учится. Жалостливое что-то играет, так за душу и берет.

А когда сам Василий бегал пацаном, на всю их волость было одно пианино, в Народном доме. Будь тогда у Клементьевых такая роскошь, раскулачили бы, пожалуй, ей-богу, раскулачили бы! Какое там — пианино, кусок хлеба не всегда в доме был. На девчонок надела земли не давали, а в семье, как на грех, сначала пять девочек появились, потом уже сын Василий родился, самый младший. Отец и на Трубочном заводе работал, в Самаре, и продольным пильщиком маялся. Сызмалу Василий запомнил, как забирался отец на высокие козлы, таскал вверх да вниз длиннющую пилу, бревна на доски распускал. Ради хлеба.

Хлеб! Сейчас иной пять кусков полапает, один съест, остальные бросит. Розгами бы таких… Ох, знает цену хлебу Василий, многое довелось пережить. Перед первой мировой родился, хоть мал был — и гражданскую войну помнит. В их домишко в Чувашском Сускане врывались беляки-золотопогонники, последнее отбирали.

Одиннадцать лет ему исполнилось, когда, надорвавшись, умер отец — прямо на козлах и умер, с пилой в руках. И стал Васютка добытчиком, кормильцем: то разносил сельсоветские повестки, то косил. Голоден, мал, ну никак не справиться с косой, а надо! В хозяйстве и лошади-то не было, купили жеребенка. Пока его растили, выпрашивал лошадь у соседей, на ней пахал. А вместо хлеба — черпачок затирухи. Хоть ешь, хоть плачь.

В тридцатом тракторы дошли и до Сускана. Все по-новому, коммуна! Мальчишка за десять километров бегал — хоть гайку в руках подержать. Тут же, в совхозе имени Степана Разина, окончил курсы трактористов, только работать мало пришлось: один пашет, двое облизываются, тракторов мало.

В 1933 году хватил суховей — засуха, неурожай. Василий, уже семнадцатилетний, затягивал ремень на последнюю дырочку, да и новые прокалывал. Дома подсчитывали запасы — полпуда хлеба на троих (старшие-то сестры замуж повыходили, разлетелись). Оставил парень эти полпуда матери, а сам с сестренкой махнул в Горький, автозавод строить. Не в лаптях поехал, обувка была фасонистая: галоши. Да еще и приметные: обе галоши на одну ногу.

Начинал на стройке разнорабочим, трактор и там не удалось получить. Подался учеником в механизацию, сдал на моториста, потом на помощника машиниста экскаватора. Петр Алексеев его бригадиром был, учил Клементьева. Между делом Василий курсы шоферов окончил, на всякий случай: стройка-то какая, автозавод! Может, и пригодится. И пригодилось, когда автокран в руки попал. А еще в войну: всю ее, от самого первого дня и до последнего, не прошел Клементьев, а проехал — крутил баранку. Между прочим, никогда из доверия не выходил: возил командира дивизии. В 1942 году приняли Василия в партию, и тоже ни одного взыскания…

Может, и дольше остался бы в армии, да судьбу повернула похоронная — не с фронта, из тыла: из сельсовета, где жена с ребятами оставалась. Получил телеграмму: «Лиза померла дети беспризорные приезжай». Пришлось демобилизоваться.

Скажи на милость, что запоминается человеку! Уж кажется, что страшнее да сильнее: война! Но вот перебрал всю жизнь по порядку и вспомнил не ее — все свои экскаваторы. А воспоминания о войне проскочили одной тучей, одной грозой: железная такая гроза — прошла, и думать о ней не хочется.

За окном метет и крутит, и, может быть, оттого и вспоминается так отчетливо давняя дорога: сорок шестой год, идет домой солдат жену хоронить. Да нет, жену уже похоронили, детей поднимать идет. До Мелекесса доехал, а там как хлестанул пешком — километров на пятьдесят переход. Ночью до Кондаковки добрался, переждал в одном доме до света. На дворе мокрый снег лепит, дорога на Сускан не промята, уговаривают хозяева — пережди! Нет, скорей домой, к ребятишкам. Ему сказали: дойдешь до реки, а там мимо амбаров… Мимо амбаров прошел, хоть и залепило всего, нашел наезженную колею, шагал шагал — уперся в скирды, а дальше некуда. Линий передачи, телефона — тогда ничего этого здесь не было, ни приметаны, ни столба, шагал вроде бы прямиком, то лесом, то полями. До Сускана девять километров, а он шел часа три. Выбрался к каким-то домам, постучался:.

— Куда это я пришел?

— Чубулдук.

— А до Сускана сколько?

— Верст восемь.

— А в какую сторону, покажите-ка!

— Останься, в такую погоду собьешься. Тут под гору, да лесом…

Не послушался. Спустился под гору, в лес вошел — ни дороги, ни просвета. Спортсменом был, ничего не боялся, но тут оторопь взяла: война за плечами, ни царапины, и вдруг погибнуть в двух шагах от родного дома! Ноги уже плохо шли, из последних сил двигался.

Опять избы.

— Что за деревня?

— Чурюмовка.

— А до Сускана далеко?

— Восемь километров. Ты ночуй, сейчас неспособно…

— Спасибо, спешу я.

Валился, поднимался, шел дальше.

Дошел. Сел на лавку, ногу на ногу закинуть не смог, двумя руками эту ногу поднимал.

Мальчишки уже спали. Генке было десять, Юрке шесть, сейчас у них у самих ребята даже постарше: Олешка у Геннадия в пятом классе, еще и музыкой занимается. Внуку пианино понадобилось и гобой. А сыновья…

Лежали тогда мальчишки в обнимку, рядом, тесть, Иван Яковлевич, сидел при коптилке да белыми нитками штопал Генкины штаны на коленках — прохудились, а утром парню в школу.

Как сейчас увиделась Василию эта белая, не в цвет, мужская штопка.

Начали жить — четверо мужиков… Мария Павловна, Маша, пришла в дом позже.

Еще не было точного решения, как быть, что делать. Раненые, ломаные собирались люди к родным местам, встречались да удивлялись: гляди-ка, уцелели! Ну не все уцелели, об иных только память осталась.

Экскаваторных дел поблизости не предвиделось, а далеко от сыновей не уедешь. Валял недавний солдат валенки, дышал тишиной, радовался ей. В лес ходил за хворостом — не столько за вязанкой сухостоя, сколько за той же тишиной. Просто бродить по лесу совестно было, а за дровами — вроде и по делу…

Однажды вышел из лесу с вязанкой, присел на околице возле деревенской кузни самокрутку свернуть. Смотрит — колхозный кузнец да заместитель бригадира (Долгополым его кликали) ремонтируют трактор. И не так стара машина, как разбита, тоже, видно, войны нахлебалась досыта. Всюду-то чинена, всюду-то ломана.

Посмотрел-посмотрел Василий, как паяют мастера бак для горючего, и совет подает:

— Тут прокладку латунную нужно поставить, иначе не выдержит вибрации.

— Н-ну? — язвительно усмехнулся Долгополый. — А ты, солдат, возьми да поставь, коли такой умный!..

Принялся Василий за работу. Поставил прокладку, запаял как надо. Увидели — мастер. Привязались: возьмись за дело!

Так механиком в колхозе и проработал до самого начала Волжской стройки. Начинал в хозяйстве трудиться — семьдесят пять гектаров ржи сеяли, уходил — одной зяби тысячу восемьсот гектаров вспахали. Так бы, может, в колхозе и остался, если бы не корова…

Сама-то корова не запомнилась, была она в клементьевском хозяйстве не то день, не то два: в премию дали, за ту самую зябь. И решили ее сразу продать, повели в Ставрополь на базар, километров за сорок. Василий тянул, Маша сзади подгоняла. Подошли к городу — народ кругом, уже строители понаехали, гомон, задор. Только успели продать корову, идет навстречу старый наставник Клементьева, Петр Алексеевич Алексеев. Увидел Василия, закричал:

— Тебя-то мне и нужно! Идем в управление, экскаваторы нужно монтировать, прибывают!

— Я в колхозе, Петр Алексеевич…

— Ты же прирожденный экскаваторщик, талант, сколько здесь пользы принесешь! Идем в управление…

Так и началось. Прибыли четыре английских экскаватора «Энсляйн», дали ему двадцать семь курсантов — монтируй, Василий Михайлович, да ребят знакомь, обучай. Дальше — больше: экскаватор готов, экипаж обучен, отправляй-ка ребят котлованы рыть. Второй, третий, четвертый смонтировал, взмолился: дайте же и мне за рычагами посидеть! Ладно, говорят, только такая машина тебе мала, пока поработай, а как придут новые экскаваторы, большие, — переведем.

Ох, была работа! Носился «Энсляйн» как метеор, траншеи как метлой выметал, ровненькие, чистенькие. В одну смену работали. Да разве одной смены хватало Клементьеву по его задору? Добавлял, для радости добавлял вечерами — жили-то теперь в Ставрополе, домой добираться все равно далеко и трудно.

…За окном — крупнопанельные дома, большой район немалого города Тольятти. А давно ли стоял тут городок Комсомольск? Если же вспомнить еще раньше, тут вот и ходил клементьевский «Энсляйн», и никакого не было еще городка — холмы, редколесье… На месте вот этого дома тоже сосенки тянулись. А за углом улицы, где сейчас почта, стояла бывшая господская дача с голубой верандой, ее под магазин отвели и пивом там торговали. Прозвище магазину такое дали: «Голубой Дунай». Дальше — деревушка Кунеевка, кладбище — в аккурат там, где сейчас порт!

С пустого места начинали, почитай, необжитого.

Когда пришел первый крупный экскаватор «Уралец», пришлось голову поломать: монтажная схема хорошая, документация в порядке, что болтов много крутить — не страшно, все в наших руках, а вот как такую махину с баржи стянуть, как собрать, если весит она сто восемьдесят тонн, — это загадка. На участке, смешно сказать, даже крана настоящего не было, только трехтонный.