Разговор с ректором вернул Кулагину хорошее настроение. Он подумал о Фатееве, о том, что мало знает этого человека, достал из стола папку, в которой были фотографии сотрудников, отобранные для Доски почета. Фото Фатеева лежало сверху.

Через толстые стекла очков на Сергея Сергеевича смотрели иронически сощуренные глаза. Тяжелые, нависающие надбровья, тонкие твердые губы, неожиданно мягкий и широкий подбородок… Кулагин вдруг подумал: «А ведь у них есть что-то общее… В выражении…»

Почему-то в последнее время он то и дело вспоминал Горохова. И думал о нем без прежней острой неприязни, без раздражения, без нервозности, а с какой-то сосущей отцовской тоской, как о собственном сыне. Иногда ему казалось, что виною тому годы и он впадает в старческую сентиментальность, порой же представлялось, что Горохов является в мыслях как укор, как расплата за допущенную по отношению к нему несправедливость… Горохов однажды сказал, что в науке, к сожалению, не так уж мало чинуш. Не о нем ли это?.. Не о Кулагине ли?.. Нет, нет! Он прекрасный хирург!.. Все знают… За его плечами огромный опыт и сотни счастливых людей, которым он вернул самое дорогое — жизнь.

Тогда почему его стал мучить призрак Горохова?.. Ерунда!.. Какой призрак? Он жив, работает; правда, за тысячи километров от него, но ведь жив и работает… Несмотря на то, что он, профессор Кулагин, чуть не обвинил его в смерти человека.

«Я, кажется, измочалился», — вяло подумал Сергей Сергеевич.

Он потянулся к графину, налил в высокий хрустальный стакан воды, выпил и брезгливо поморщился: вода была теплой и отдавала рыбьим жиром.

Ему припомнилось то утро, когда он в последний раз, несколько лет назад, разговаривал с Федором Гороховым. Кулагин вернулся с курорта, уже зная все, что стряслось за время его отсутствия. Он был почти уверен, что теперь, после неудачной операции на сердце — операции, которую самовольно сделал Горохов и которая окончилась смертельным исходом, вряд ли его, Кулагина, назначат директором открывающегося НИИ. Это было обидно, потому что его кандидатура не вызывала прежде никаких сомнений.

Он прилетел с курорта, втайне надеясь, что Горохова уже нет в клинике, что его уволили, хотя отлично знал, что только он, директор клиники, может уволить кого-нибудь.

И первый, кто вошел в то утро к нему в кабинет, был Горохов…

Сергей Сергеевич стоял у окна, Горохов — у дверей. Профессор не предложил ассистенту ни пройти в комнату, ни сесть. Одному из них предстояло сказать первое слово, одному из них суждено было оставить за собой последнее.

— Как вы могли? Как вы могли, я спрашиваю? Я же предупреждал! Вы представляете, какой скандал разыграется из-за вашего дикого упрямства? За дешевой популярностью погнались? — хриплым шепотом выпалил Кулагин.

Горохов стоял опустив голову. Сергей Сергеевич воспринял молчание Горохова как выражение крайнего испуга.

— Понимаете ли вы, наконец, что именно вы погубили молодую женщину? Я, хирург с таким опытом, с таким стажем, не позволяю себе подобные операции!.. Короче: я не собираюсь больше с вами нянчиться и впредь рисковать жизнью людей… Вы свободны… Сейчас же пишите заявление об уходе! А вообще-то вас надо бы судить!

…Кулагин снова взглянул на фотографию Фатеева. Какой напряженный взгляд у него!.. Горохов в то утро смотрел на него так же. И внезапно Сергей Сергеевич понял, почему так смотрел Горохов. Ну да, конечно же!.. Он не боялся, что его уволят или даже будут судить. Нет же, черт возьми, его волновало и интересовало совсем другое. Он по-прежнему верил в Кулагина как в великолепного хирурга, который должен понять, что даже неудачный исход операции, исход, вызванный не самой операцией, ее методикой, техникой и всем прочим, а совершенно другими, сторонними причинами, случайностью, совпадением, тем не менее открывает поразительные перспективы для спасения таких, казалось бы, обреченных, как та больная…

Чтобы успокоиться, Кулагин подошел к репродукции левитановского «Вечного покоя» и замер. Где бы он ни работал, «Вечный покой» всегда висел в его кабинете и часто играл роль громоотвода, когда слишком расходились нервы профессора.

В дверь осторожно постучали.

— Войдите! — не очень любезно разрешил профессор.

В кабинет вошла Крупина. Сергей Сергеевич поспешил навстречу, хотя меньше всего в эту минуту он хотел бы видеть именно ее.

— Прошу! Прошу вас, Тамара Савельевна! — воскликнул Кулагин. — Очень рад, очень… Ну, как первое дежурство? Не рассердились на меня, что вас, доктора медицинских наук…

— Перестаньте, пожалуйста, Сергей Сергеевич, — покраснела Крупина, — вот не предполагала, что вы обо мне можете так плохо думать…

— Наоборот, — пожимая ее руку, рассмеялся Кулагин, увлекая Крупину в кресло, — я о вас думаю только хорошо.

Это была их вторая встреча после того, как Крупина уехала в Москву, поступать в аспирантуру. Сергей Сергеевич отпустил ее, не очень жалея, что отпускает, пожалуй, даже радуясь, что она уедет. Крупина в истории с Гороховым взяла сторону ассистента-неудачника. Разумеется, примешалось и личное. Кулагин знал, что Крупина неравнодушна к Федору. Правда, потом между ними что-то произошло, но, видно, чувства женщины сильнее, чем страх потерять благоприятную перспективу и благосклонность шефа…

Профессор не интересовался, как учится Крупина в аспирантуре: они вообще не переписывались. Но случайно ему стало известно, что диссертацию Крупиной очень хвалят сразу несколько видных медиков, а один из них согласился стать ее научным руководителем. То, что произошло дальше, буквально потрясло Кулагина. Во время защиты кандидатской диссертации ученый совет решил, что работа Крупиной заслуживает большего. Тайным голосованием ей была присвоена ученая степень доктора медицинских наук, а работа рекомендована к изданию отдельной книгой. Тогда Кулагин, испытывая противоречивые чувства, послал ей телеграмму с каким-то шальным текстом: «Конечно, мы не Москва и все же ждем. Кулагин». На следующий день пришел ответ: «Спасибо. Еду. Крупина»…

Тамара Савельевна осмотрелась. Взгляд задержался на деревянном стаканчике, стоявшем на столе. Из стаканчика гордо выглядывали остро отточенные грифели цветных карандашей.

Кулагин перехватил ее взгляд.

— Здорово отточены! — похвалила Крупина. — У меня, пожалуй, так никогда не получалось. Неужели это вы сами научились, а?

— Куда мне!.. Мастерство Елены Васильевны Богоявленской. Удивительно твердая рука… У нас стажируется аспирантка.

Крупина с интересом разглядывала своего шефа, узнавала и не узнавала. «Одевается модно, как и прежде, — отметила она, — галстук повязан широким узлом, туфли тупоносые. Такой же поджарый. А вот на лбу залысины появились, складки у рта…»

— А вы, матушка, малость погрузнели, — сказал он, словно угадав ее мысли, — но, в общем, такая же пава, как и была…

Оба чувствовали, что разговор не получается. Крупина снова ощутила тоску, испытанную в поезде. Она взглянула на профессора, лениво жующего папиросу, и опять подумала, как тогда: «Зачем я сюда еду?» Она так и сложила слова: «Зачем… еду…» — будто забыла, что уже приехала, уже дежурила, подменяя заболевшего врача.

— Кстати о будущем. — Кулагин наморщил лоб. — Я считаю, что вам не мешало бы профессором стать. Верно ведь? Со временем, конечно…

— Я приехала не за должностью, — отмахнулась Крупина.

— Ценю! — развел руками Кулагин. — Но все-таки… Я бы хотел, чтобы вы получили в моем институте это звание. Тем более что возможность есть.

— Какая же? — спросила Крупина.

— Вы подготовите несколько кандидатов паук, а кандидаты на кандидатов у нас имеются, — скаламбурил Сергей Сергеевич и улыбнулся.

— Кто?

— Ну, во-первых, Богоявленская, — тут же откликнулся Кулагин и наклонил голову. — Тем более что диссертация уже готова. А ваша рецензия поможет и ей и вам.

— Значит, она не только карандаши затачивает? — с невольной иронией протянула Крупина.