IV

На дереве под окном чирикали воробьи. Вдоль дороги гудели машины. Через настежь открытое окно в комнату врывался уличный шум. День, должно быть, был уже в разгаре. Внезапно воробьи, до того о чем-то спорившие, всей ватагой взвились прямо в небо. Открыв глаза, Ивонн увидела, как они улетают.

Какое-то время она лежала неподвижно, свернувшись калачиком, — в той самой позе, в которой спала. Жили только ее глаза, и от их взгляда не сумел ускользнуть крупный голубь, кувыркавшийся вдалеке. Воробьи, закончив перебранку, вновь уселись на дерево и опять принялись самозабвенно щебетать. Прозрачно-голубой прямоугольник неба лишь изредка пятнали самолеты, и то подчас едва различимые. Ивонн любила свое окно без пейзажа, которое ничего ей не навязывало. Перед ним она выросла: в этой комнате она жила с двенадцати лет. Сейчас ей было девятнадцать.

Пора было вставать. Будильник прилежно напоминал ей об этом размеренным ходом стрелок, молчаливый усовершенствованный будильник, светящийся ночью. Ивонн повернулась на бок и посмотрела на него, затем быстро произвела в уме вычисления. Разрешив свою задачу (список дел на сегодняшнее утро), она легла на спину и потянулась. Ивонн ощутила, как все ее мускулы проснулись и вздрогнули, словно свора охотничьих собак, живых и нервных. Затем она расстегнула пижамную куртку и, положив руки на грудь, попыталась контролировать дыхание, как это советовали лучшие модные журналы. Настал час физической культуры.

Широким кинематографическим жестом Ивонн отбросила одеяло, спрыгнула с кровати, и, улегшись на специальном коврике, принялась за упражнения, от которых у женщины живот становится плоским, грудь изящной и высокой, талия тонкой, бедра стройными, а зад крепким. Длилось это добрых двадцать минут. Ивонн так усердно предавалась своим занятиям, что не думала ни о чем другом, и собственные экстравагантные позы не пробуждали в ней тех порочных мыслей, которые они могли бы внушить наблюдателю мужского пола. Впрочем, это была не единственная забота, необходимая ее телу; не говоря об исполнении его естественных требований, которые отличались той же регулярностью и безупречностью, что и чисто женские его, этого тела, циклы, это тело следовало тереть мочалкой, купать в ванной, омывать под душем, опрыскивать духами и вообще придавать ему по возможности наилучший вид, и не только ему, но и тому, что к нему прилагалось, как то: волосам, ногтям, бровям. Его надлежало кормить — а оно отличалось хорошим аппетитом. Его следовало одевать, причем с большим пристрастием и подходом. И его необходимо было осматривать в зеркалах.

И лишь ожидая, пока на кончиках пальцев высохнет лак (по цвету скорее черный, чем красный), Ивонн наконец смогла найти время, чтобы подумать о чем-то ином, кроме себя самой. И перед ней тут же предстал Пердрикс-сын. Ох и надоел он ей! И он, и те удовольствия, которые он ей доставлял. Такой примитивный, без малейшего воображения. Да, красавчик, но каким он оказался жалким и неуклюжим любовником! На него она потратила уже три дня. Три дня потеряно. Она была достаточно мила с ним и теперь вполне вправе дать ему отставку. Ивонн вновь увидела себя с ним в лодочке на «Очарованной реке» и вспомнила свой страх, что посудина перевернется. Это было смешно, и она рассмеялась. Лак еще не высох, и, отсмеявшись, Ивонн опять вернулась к мыслям о Пердриксе-младшем. Тупица. Нет, такие мужчины решительно не в ее вкусе. Из всех ее любовников он однозначно был наименее забавным: непростительное качество. К тому же в этом парне напрочь отсутствовала поэзия. Нет, решительно, это пока не она — та самая Большая Любовь. Ах, Большая Любовь, она придет, неизвестно когда, неизвестно как, да еще и неизвестно с кем. По крайней мере, так говорят. Короче, Большая Любовь — это лунный свет, лодочки, эфирные упоения, союз сердец и голубые цветы. Смешно.

Размышлять далее об этих материях Ивонн сочла бессмысленным и положила сегодня же покончить с Пердриксом. Он явится как ни в чем не бывало за своей толикой удовольствия, а она ему скажет: «Руки прочь, молодой человек!» Он, конечно, удивится и так далее… Но в целом здесь не предвидится никаких сложностей. Тем временем лак высох. Пора было выходить. Ивонн внесла последние поправки в свой туалет, надела шляпку и, бросив взгляд через плечо, убедилась, что швы на чулках расположены строго вертикально по всей длине ног. Затем она покинула комнату и спустилась по лестнице, свежая и воздушная, словно майское утро.

Ивонн прошла мимо будки консьержки, которая вслух крикнула ей: «Доброе утро, мадемуазель Ивонн!», а про себя подумала: «Порядочные девушки так не ходят». Она вполне могла бы сказать это громко, Ивонн ничуть не удивилась бы: она отлично знала, что думают о ней в доме, и ее это ни капли не задевало. Плевать она хотела, и это еще мягко сказано. На пороге Ивонн резко остановилась, словно натолкнулась на стену света, выросшую перед ней. Она еще раз осмотрела стратегически важные детали своего туалета, предназначенные для того, чтобы превратить женщину в объект желаний мужчин на улице.

Ивонн помедлила несколько секунд, довольная собой и той жизнью, что сверкала перед ней.

Она уже собиралась сделать первый шаг, когда вдруг заметила, что к уличному шуму, обычному для одиннадцати часов утра, примешивается какое-то глухое бормотание. Звук исходил из комнаты на первом этаже; окна там были раскрыты, а ставни опущены. Ивонн немного прошла вперед, чего оказалось достаточно, чтобы этот бубнеж превратился в явственно различимые слова, произносимые тихими голосами. Тихих голосов было два, и в одном из них Ивонн узнала Леони. Леони говорила:

— Не понимаю, почему вы не открылись мне сразу.

Другой голос — это не мог быть никто иной, как Круйя-Бей, который, как было известно Ивонн, занимал эту комнату, вот только выговор у него был какой-то незнакомый, — другой голос ответил:

— Я не предполагал, что вы знали моего брата.

— Я вас тотчас же узнала.

— Это просто невероятно.

— Правда, правда, господин Муйеманш. Я настоящая физиономистка.

— Феноменально.

— Но почему же вы не сказали мне сразу, что он был вашим братом?

— Я был в образе, не забывайте, мадам.

— Понимаю. Но это единственная причина?

— Несомненно.

— Так значит, он умер?

— Как я вам уже сказал.

— И так, как вы описали?

— Именно так.

— А в своих письмах он никогда не упоминал обо мне?

— Он был очень скромен, когда дело касалось его сердечных увлечений.

— Однажды он так внезапно исчез. С тех пор прошло двадцать лет.

— О да.

— Я искала его везде. Я обезумела. Это была моя первая любовь!

— Понимаю.

— Я больше никогда о нем не слышала.

— Он сменил артистический псевдоним и стал зваться Торричелли.

— Он гастролировал?

— Да. И я тоже не сидел на месте. У меня было мало вестей о нем.

— И все случилось в Палинзаке…

— Да.

— А та девушка, кто она?

— Если мне позволено будет сказать, он знал и других женщин, помимо вас и нее.

— Это не имеет значения. Та, ради которой, из-за которой он умер, кто она? И где она теперь?

— Что вам за удовольствие думать об этой старой истории? Прошлое годится только для того, чтобы его забыть; так забудьте.

— Это вы так считаете, не я.

— По-моему, вы не правы.

— Я его любила.

— Тогда я прошу простить меня за то, что воскресил в вас печальные воспоминания.

— Я благодарна вам за рассказ о нем. Со всей искренностью: спасибо. Прощайте, господин Муйеманш.

Ивонн услышала, как Леони открыла дверь и вышла из комнаты. После этого Ивонн продолжила свой путь.

Она с трудом представляла себя через двадцать лет, и еще менее — думающей о… ну, к примеру, о Пердриксе-младшем, который, по-правде говоря, не был у нее первым. В подслушанном диалоге ее сразу неприятно задело обращение «господин Муйеманш», с которым Леони адресовалась к Круйя-Бею. Такое обращение подразумевало близкое знакомство, что казалось немыслимым; впрочем, это лишь еще раз доказывало эксцентричность Леони. Затем, эта сила и свежесть воспоминания, которое Леони сохранила о своем первом любовнике. Сила и свежесть, такие же абсурдные, как то, что мы делаем во сне. Только старой любви ей недоставало, чтобы быть еще несноснее! До чего странная женщина! Просто смешно.

Ивонн успела перейти улицу Ларм и направлялась к улице Пон, когда ее догнал какой-то молодой человек. Ивонн смело взглянула на него (с ней не в первый раз пытались познакомиться на улице) и узнала того самого парня, который несколько дней назад заигрывал с ней в ее тире в Юни-Парке. Помнится, он даже пригласил ее покататься на бамперных машинках, и это катание закончилось весьма забавным образом.

Что-то он сейчас ей скажет?

— Я вас заметил издали. Я прогуливался по улице Ларм и между делом поджидал вас, как вы мне сказали.

— Я сказала?

— Вы мне говорили, что иногда проходите по утрам по этой улице.

— Не припоминаю.

— Нет, уверяю вас, говорили. Не возражаете, если я провожу вас?

— Похоже, вы полны решимости это сделать.

— Только с вашего позволения. Только с вашего позволения. Кстати, знаете, что со мной приключилось вчера вечером?

— Откуда бы? С вами что, постоянно случается что-нибудь экстраординарное?

— Не знаю, насколько он экстраординарный, но ординарным этот случай точно не назовешь. Ваш отец вам не рассказывал?

— Нет.

— Он был так великодушен, и это после того, что я ему доставил, помните?

— Как же, как же.

— …что устроил меня к факиру, в новый аттракцион, справа от главного входа. И вообразите себе, что стоя на сцене, я был так ошарашен при виде того, как факир вкалывает себе в щеки шляпные булавки, что упал в обморок. Факир, конечно, был не в восторге. И вот теперь я опять без работы.

— Ну, я вряд ли помогу вам сыскать новую.

— Что вы, я не прошу вас об этом! До сих пор ведь мне удавалось как-то выкручиваться. Нет, я рассказал вам эту историю просто чтобы поболтать. И для того, чтобы вы знали, как опрометчиво для меня появляться в Юни-Парке. Вы видели, как меня выставили в прошлый раз?