— Но ведь Прадоне, наверное, захочет восстановить парк? — предположил Пьеро.

— Вот видите, мой мотив — не самый убедительный. Что касается истории с горящими самолетами, то это плод фантазии. Я ничего подобного не заметил, хотя я проснулся с первыми сполохами пламени. Да, не скрою, я давно этого ждал. Я спал с открытым окном, выходящим на Юни-Парк. Я спал; было три или три с половиной часа ночи. Пожар разбудил меня, словно рассвет или крик петуха. Но никаких разлетающихся самолетов; чего не было — того не было.

Пьеро молчал, не зная, что сказать. После паузы Муннезерг продолжил:

— Можно также заподозрить тех, кто накануне хотел поджечь «Дворец веселья». Что, если неудача их только раззадорила и они вошли во вкус? Можно подумать на работников, которых несправедливо уволили, вроде вас и ваших друзей. Или на конкурента — того же Мамара, что установил свой цирк прямо напротив Юни-Парка. Кто знает? Кстати, я вспомнил, что должен пойти пожать руку старому приятелю, который там работает. Пойдемте со мной, юноша, я вас представлю одному интересному человеку, вы сделаете полезное знакомство, возможно, даже найдете работу. Вы ведь сейчас без места, не правда ли?

— Без, — ответил Пьеро. — Я ищу.

— Ну так пойдемте.

Муннезерг закончил свою ежедневную уборку в часовне и прилегающем саду, зашел к себе, чтобы положить инвентарь и взять шляпу, и они вместе с Пьеро отправились: сперва вниз по улице Ларм, затем пересекли авеню Шайо, оставив слева руины танцплощадки Юни-Парка.

В цирке Мамара было тихо. Муннезерг обратился к рабочему, который скреб щеткой зебру, и спросил, где найти Псерми. Тот ответил, что Псерми вышел, или, вернее, еще не пришел, поскольку он ночует в гостинице. А Бурма, его помощник? Бурма как раз сейчас занят уходом за животными.

— Вы слышали о Псерми? — спросил Муннезерг у Пьеро. — Нет? Неужели вы никогда не бывали в цирке или мюзик-холле?

Нет. Пьеро предпочитал кино и не имел ни малейшего представления о том, кто такой Псерми и еще меньше — кто такой Бурма, которого они с Муннезергом шли сейчас разыскивать в зверинце.

— Это мой старинный друг, — сказал Муннезерг, — один из немногих, можно сказать — единственный. Я познакомился с ним, когда он работал зазывалой в Анатомическом музее, который мой отец снабжал восковыми фигурами. Ему тогда едва исполнилось восемнадцать лет, но язык у него уже был чертовски хорошо подвешен! И представьте себе, молодой человек, чуть позже я повстречал его в Алжире, в третьем зуавском полку, где мы оба проходили службу. Тогда-то он увлекся дрессировкой животных. Он овладел искусством заклинателей змей и сам выучил кабана ходить на ходулях — чего никто никогда до него не делал. Первые успехи подвигли его продолжать, и, вернувшись во Францию, он всерьез занялся профессией дрессировщика. Хотя вы его не знаете, но он является самым известным демонстратором ученых зверей обоих полушарий. Я говорю: демонстратором, потому что из-за своего успеха он вынужден теперь приобретать уже полностью выдрессированных животных.

Они почти добрались до зверинца, когда какой-то клоун сообщил им, что Бурма только что ушел. Они повернули назад.

— Надо же, как досадно, — сказал Муннезерг. — Я хотел познакомить вас с Псерми: он мог бы предложить вам работу. Как вы относитесь к тому, чтобы сопровождать передвижной цирк?

— Я хотел бы остаться в Париже, — ответил Пьеро. — Но небольшая подработка на две-три недели, и желательно в этом районе города, позволит мне поправить дела.

Он, разумеется, подумал об Ивонн, которая жила поблизости.

— Вы слишком требовательны, — заметил Муннезерг.

Он был почти готов относиться к Пьеро как к собственному сыну. Юноша необыкновенно ему нравился и занимал все его мысли. Он испытывал к нему сильное чувство — чувство дружеского расположения. Муннезерг был целомудрен телом и духом. Он замолчал и искоса поглядел на Пьеро. Ему пришла в голову мысль, что было бы совсем не плохо, если бы этот молодой человек сменил его на посту хранителя мавзолея князя Луиджи, короче — стал бы его наследником.

Муннезерг так и эдак обдумывал эту идею, не забывая между тем спрашивать у каждого встречного работника цирка, не подскажет ли он, где можно найти Псерми. После того, как несколько циркачей не удостоили его ответом, человек-скелет наконец указал им в качестве наиболее вероятного места бистро «Верный кучер» на углу авеню Шайо и бульвара Виктор-Мари-Конт-Гюго, где собирались извозчики. Но туда они не дошли, повстречав Псерми недалеко от памятника Серполле[7].

— Вот он, — сказал Муннезерг, указывая на высокого седого мужчину, который шел им навстречу, засунув руки в карманы и насвистывая веселую мелодию.

Пьеро узнал того чудака, что ораторствовал возле главного входа в Юни-Парк. «А я-то успел нажить в нем врага», — подумал Пьеро и понадеялся, что мужчина его не признает.

— Псерми! — воскликнул Муннезерг, раскрывая объятия.

Дрессировщик остановился сам и остановил свое насвистывание, чтобы понять, кто его зовет. Прошло несколько секунд. Время растянулось в эластичную нить, на концах которой замерли оба персонажа. Через мгновение нить ослабла, и Псерми бросился к Муннезергу. Приятели обнялись.

— Муннезерг, старина! — воскликнул Псерми.

Они стояли, хлопая друг друга по спине и радостно улыбаясь.

— Представь себе, — сказал Псерми, — я и сам собирался навестить тебя. Я помнил, что ты живешь в этом квартале. Но вот незадача: я потерял твой адрес. Старина Муннезерг!.. Где-то теперь наш третий зуавский? А Константина[8]? Иншалла! Халас!

Он захохотал во все горло.

— А верблюды! Помнишь верблюдов? Старина Муннезерг!..

Его взгляд упал на Пьеро.

— Это твой сын?

— Нет, что ты! Ты знаешь, что я не был женат.

Мужчина прикрыл рот ладонью и спросил, понизив голос:

— Грех молодости?

— Да нет же. Это служащий из Юни-Парка, которого заинтересовали мои рассказы.

— Ну, теперь он остался без работы.

— Именно. Не найдется ли для него что-нибудь у Мамара?

Псерми задумался или сделал вид, что задумался.

— Сейчас свободных мест нет, но если что-то наметится, я дам тебе знать.

Отыграв таким образом роль работодателя в стиле классической школы, Псерми вернулся к тому, с чего начал, и опять пошли упоминания Константины, третьего зуавского, верблюдов и финиковых пальм Бискры[8]. Муннезерг отвечал ему в тон. Пьеро заскучал и решил потихоньку уйти. Это удалось ему без труда, поскольку то дружеское чувство, которое Муннезерг питал по отношению к Пьеро, было сейчас приглушено меланхолическим эхом молодости.

— Я дам вам знать, если что-то появится! — крикнул ему вслед Псерми.

Интересно, как ты это сделаешь, подумал Пьеро, уходя.

Время было к обеду, и Юни-Бар напрашивался сам собой. Пьеро вышел на бульвар Экстерьер. Перед парком аттракционов еще стояли люди. В проезжавших мимо автобусах пассажиры приподнимались, чтобы разглядеть руины и пепел.

Пьеро надеялся встретить Парадиза или Мальчика-с-пальчика, но ни того, ни другого в бистро не оказалось. Он обошел заведение, затем заказал у стойки аперитив, устроился возле игрового автомата и, скормив ему монетку, начал партию. Несколько завсегдатаев болтали с кассиршей — разумеется, о пожаре. Перед кассой тотализатора выстроилась очередь из любителей лошадей.

Пьеро проигрывал. Не было сомнений, что владелец автомата, заметив, что на нем слишком часто выигрывают, наведался накануне, чтобы изменить уровень сложности и подкрутить несколько шестеренок в обратном направлении. Пьеро не стал упорствовать. Он допил свой аперитив, слушая чужие разговоры, из которых он не вынес ничего существенного, кроме того, что одни склонялись к версии короткого замыкания, а другие утверждали, что полиция подозревает поджог.

Поскольку ни Парадиз, ни Мальчик-с-пальчик не появлялись, Пьеро пообедал стоя: один сандвич. Остаток дня он гулял вдоль Сены; даже оплатил посещение бассейна и добросовестно проплавал весь сеанс. По дороге назад он покосился на окна дома Прадоне, но не увидел ничего интересного. Вечером он опять заглянул в Юни-Бар, но снова не встретил там товарищей. Пьеро поужинал в ресторане, где на столах не имелось даже бумажных скатертей; вероятно, потому, что кухня там была так называемая «простая». Затем он пошел в кино (где по совпадению демонстрировался «Пожар в Чикаго»[9]) и уже ночью вернулся в свой пансионат. Идя домой, он подумал о том, что следовало бы начать суетиться насчет новой работы; впрочем, эта мысль мелькнула, как молния, и не задержалась у него в голове. Оставшееся время он думал немного об Ивонн, и много — ни о чем.

В последующие дни (которых было четыре) Пьеро совершал одинаковые вылазки от пансионата до моста Аржантёй и от моста Аржантёй до пансионата, наматывая по пути несколько кругов вокруг Юни-Парка. Он не видел ни Ивонн, ни своих друзей — хотя искал их, — ни Муннезерга, ни Псерми, — потому что он их избегал. Вечером четвертого дня, также лишенного встреч и дружеского участия, когда он не спеша возвращался вдоль берега Сены, наблюдая за рыбаками и купальщиками, так бережливо расходовавшими отпущенную им скромную благодать, что ее хватало и на долю водителей грузовиков, которые, несмотря на свой жесткий график, останавливались возле моста, чтобы пропустить последний бокальчик красного вина, прежде чем въехать в Париж или выехать из Парижа, так вот, размышляя над этой аллегорической картиной, Пьеро вновь поймал себя на той же мысли, что промелькнула у него в голове несколько дней назад, а именно: что пора бы ему уже побеспокоиться насчет заработка, потому что его запасы в кармане стремительно таяли, а резервный фонд, предназначенный для ипподрома, был уничтожен накануне из-за того, что рысак, на которого он сделал большую ставку, по-глупому рванулся в сторону, испугавшись резко раскрытого перед его мордой красного зонтика. Приняв этот теоретический постулат, Пьеро стал думать о его практической реализации. Он мысленно перебрал свои возможности: дальний родственник, к которому он ранее обращался в похожих трудных обстоятельствах — он наверняка мог бы найти ему работу на Парижской ярмарке; прежний хозяин, возможно, не отказался бы взять его назад, чтобы в страховой компании урвать куш побольше; колонки «Требуются» в газетах; разные люди, которых стоило бы повидать. Пьеро решил перво-наперво навестить папашу Муннезерга.