— Гнев и эмоции, исходящие от вас обоих, пугают.

— Но...., — но он должен был уволиться и бросить попытки превратить мою жизнь в ад, а не БЫТЬ уволенным.

— Нет, это мое право вето, Эли. — он не сердился, но в голосе звучала сталь. Я знал, что он не отступит.

Престон был не таким громким, как я, и даже близко не таким ярким, но если он принял решение, то на этом всё. Мой мозг все еще пытался осмыслить то, что он сказал.

— Но…

Я еще немного посидел молча, приходя в себя. — Мне нужно идти.

Я встал и направился к двери. Мне хватило мозгов, чтобы похлопать себя по карманам, дабы убедиться, что у меня есть ключи и телефон, но это было все, на что они годны. Престон окликнул меня, и я слышал беспокойство в его голосе, но отмахнулся. Мне нужно немного пространства.

Я понимал, почему он это сделал. Я потребовал, чтобы он уволил этого говнюка ТРИ раза в первую неделю после того, как он начал работать, но Престон всегда объяснял, что фотографии просто прекрасны, и он хотел, чтобы мы уладили наши разногласия. Он думал, что мы с Романом в конце концов разберемся, как действовать вместе.

Когда я вышел за дверь и направился к парковке, я не был уверен, что чувствовал. Я же вроде как должен быть в приподнятом настроении. Хоть он и не уволился сам, мне не придётся чувствовать, как на меня накатывает гнев. Все вернется на круги своя, как было до того, как появился он и перевернул компанию с ног на голову. Мне потребовалось слишком много попыток, чтобы вытащить ключи из кармана и открыть дверцу. Мои пальцы не слушались, и в конце концов я открыл багажник вместо того, чтобы отпереть машину, прежде чем, наконец, сесть и закрыть дверь. Уединение и тишина только затрудняли осознание того, что произошло. Глядя на ветровое стекло и на здание, я пытался представить, каково это - войти туда в понедельник и знать, что он - не войдёт... знать, что мне не придется видеть его снова или иметь дело с его гневом.

Это должно было быть легко.

Мне следовало бы почувствовать облегчение. Так ведь?

Я должен был быть счастлив, что клубок эмоций, который он вызвал, исчез. Но это было не так просто.

Я все время возвращался к фотографиям и тому, как он смотрел на меня, когда снимал их. Не только съемки, где мы бесились, но и другие. Даже после той ночи его взгляд не изменился. Желание и страсть заставляли его злиться, и он говорил резкие слова, которые я не был уверен, что он действительно имел в виду, но выражение его лица иногда пронзало меня насквозь.

Когда он думал, что я не вижу, или, может быть, он даже не осознавал этого, в его глазах вспыхивало желание, и вибрировало собственничество... но я не хотел их. Я сводил людей с ума. Ну, Эли сводил людей с ума. Я не собирался сдерживаться или притворяться кем-то еще, когда был здесь. Это мой дом. Мое святилище, где я мог быть кем, черт возьми, хотел.

Даже если это была озабоченная королева драмы, которая любила, чтобы на нее смотрели.

Может именно это и сносило Роману крышу?

Он зарабатывал на жизнь фотографией. Разве наблюдение не должно казаться естественным, если он хочет наблюдать? Это то, как фотография всегда ощущалась для меня, вуайеристская фантазия о том, чтобы стоять в стороне и наблюдать социально приемлемым способом.

Это всё трусики?

Они поразили его в самом начале. Первый раз, когда он увидел, как мы все примеряем новые вещи, он лишился рассудка. Он пытался скрыть это, но сочетание мужественности и женственности заставляло его сомневаться, во что он ввязывается.

Однако через некоторое время то, как он смотрит на всех, вроде как изменилось. Не одежда поразила его, и нет никакой ошибки в том, что когда он делал эти снимки, в его глазах читались страсть и желание.

Той ночью.

Я не мог заставить себя посмотреть их все. Первые сделанные нами снимки были хороши, но когда мы начали проваливаться глубже в кроличью нору, они стали впечатляющими. Из быстрого взгляда на фото, который я заставил себя сделать, я понял, что он не прислал ничего шокирующего, и задавался вопросом, что случилось с другими фотографиями.

Когда я рос, мне всегда показывали картины с пейзажами и старыми давно мёртвыми людьми и говорили, что это искусство. Самыми интересными были странные картины, где люди были более геометричными, чем реалистичными. Голые означали порно, а это - не искусство.

Став старше, я понял, что в этих старых картинах есть более тонкие определения искусства и гораздо больше обнаженных людей, чем мне казалось. Но в ту ночь я чувствовал, что мы создали более чем непристойные картинки... это было больше, чем эротика... это было нечто иное.

Было ли это искусством?

Я не уверен.

Было ли это невероятно?

Абсолютно.

Наконец я завел машину, выехал со стоянки и тронулся в путь. Я вспомнил, что сказал Ризу, что мне нужно пойти домой за чем-то, но я больше не мог вспомнить, за чем. За одеждой? Я посмотрел вниз и увидел, что на мне джинсы и футболка. Скучно для меня, но нормально. Ничто другое не казалось достаточно важным, чтобы иметь значение.

Пока я ехал по улицам, медленно направляясь к квартире Риза, я пытался представить, как прошел их разговор и до чего они договорились. Но мой мозг не был готов к этому, он просто вернулся к Роману.

К тому времени, когда я приехал к дому Риза, мой разум стал проясняться от тумана, но не сильно. Безумные мысли крутились у меня в голове, и я никак не мог решить, что же я чувствую. Ничто не имело никакого смысла.

Я даже не осознавал, насколько я на эмоциях, пока не увидел, как Риз открывает дверь. Его явно "меня-хорошо-трахнули" выражение лица и любовь, исходящая от него, были слишком сильны, чтобы вынести. Я тоже хотел этого. И всего на несколько минут мне показалось, что я это нашел.

Бросившись к Ризу, не заботясь более о том, чтобы скрыть драму и эмоции, я закричал в печали и смятении.

— Престон уволил Романа!