– Я подумал, вам будет не лишне отобедать, – пропел обволакивающий баритон, – в моем ненавязчивом обществе. Не стесняйтесь, Анечка, угощайтесь, от щедрот божественной Италии. Я за ними присматриваю от имени администрации.

– А эти картины на стенах… – весело жуя и хлюпая, начала было Аня.

– Да, да, конечно, подлинники. Это Дали, это Модильяни, а вон там – Клод Моне. Попробуйте это Бароло – «король вин и вино королей».

– Послушайте, Лаврентий, – Аня стояла у подслеповатого женского портрета Модильяни с бокалом красного королевского вина, раскачиваясь в такт песни «Фаталита» Рафаэллы Кары, – ведь это стоит огромных денег!

– Поверьте, Анечка, самое дорогое здесь – это ваша молодость, красота и талант.

Голос раздавался откуда-то сзади-снизу и слегка подрагивал, как бывало у Лешки Штопора, когда он объяснялся в любви. Аня замерла, боясь обернуться, предчувствуя нехорошее. Большие загорелые волосатые руки в белоснежных манжетах легли на талию девушки, сверкнули золотые часы и два перстня.

– Прошу вас, не надо, – прошептала она, сухими губами. Вздохнув и выдохнув, она все-таки развернулась и увидела то, чего меньше всего хотела: мужчина, сбросив пиджак, в рубашке стоял на коленях и умоляюще глядел девушке в глаза. Она отступила на шаг, руки мужчины упали, поболтались, не зная куда приткнуться и поднялись в умоляющем жесте католической монахини.

– Я себе до конца жизни не прощу, если не объяснюсь. Умоляю, выслушай меня, умоляю!..

– Лаврентий, ведь Кирилл – ваш сын?

– Да! А что, этот недоумок успел тебя обидеть? Я его!..

– Успел… Но он-то хоть целый спектакль устроил. Подделывал почерк моего любимого автора. Столько интриг наплел, сколько работы юноша проделал! А вы, заманили в свой кабинет, напоили…

– Да, моя нежная лань, я старше Кирюшки. Но зато у меня есть деньги! Много, очень много денег!.. Хочешь, это всё будет твоим.

– Спасибо, не надо. Пожалуйста, дайте мне уйти.

– Выслушай меня, прошу! Я уже не молод. Ты, Аня, – моя последняя любовь на земле. Просто больше не будет сил полюбить так!.. Я тебя обеспечу на всю жизнь, еще и детям и внукам останется. Ну, что тебе стоит, украсить мою старость. Ведь не много уже мне осталось. При такой ответственной работе, наш брат управленец быстро сгорает… Если хочешь, я увезу тебя в Италию, у меня там очень приличная вилла. Устроим тебе мастерскую как у Сальватора Дали высотой в двадцать метров, чтобы солнце заливало… Пиши свои картины, ни о чем больше не волнуйся. Хочешь, я даже касаться тебя не буду. Только позволь быть рядом и видеть тебя, кормить, поить, одевать, любоваться, слышать голос твой… Прошу!

Аня стояла, как вкопанная, Аня не дышала, перед ней разворачивалась трагедия человеческой жизни. В душе творилось что-то несусветное… Там и брезгливость, и острая жалость, и тянущая боль – всё это смешалось, наслоилось, завращалось. И вот эта внезапная мысль: а что, если мой Король сейчас также стар, может даже смертельно болен; и вот он так же стоит на коленях перед молодой девушкой и умоляет не отталкивать, не убегать, а принять его последнюю любовь на земле, последнюю потому, что больше не найдется сил, ведь это же такое чувство, оно требует сильного напряжения…

– Простите, Лаврентий Маркович, – прошептала она, едва сдерживая плач. – Поверьте, я очень высоко ценю ваши чувства. И мне сейчас очень неприятно отказывать вам. Но у меня есть любовь всей моей жизни – единственная и навечно. Я не могу предать моего возлюбленного. Это всё, что у меня есть. Простите…

– Ладно, юная стервочка!.. – проскрипел пожилой мужчина. И куда только девались бархатный баритон, барская вальяжность, аристократизм. Он встал с колен, хрустнув суставом, сверкнул клыками, выпустил когти и набросился на Аню. Ну и конечно, по семейной традиции, получил короткий удар девичьим кулачком в солнечное сплетение, согнулся пополам и взвыл.

В кабинет ворвался Пашка Рыбак – грузный, пьяный, разъяренный. Он лишь спросил: «Я не опоздал?» Услышав отрицательный ответ, решительно выпроводил Аню за дверь и закрылся изнутри на ключ. Больше Аня Лаврентия не видела. Он исчез.

Не без труда справилась Аня с трясучкой в ногах, мерзким чувством брезгливости, частым хриплым дыханием – оказывается, она бежала вдоль темной улицы, затем по аллее парка, почему-то безлюдным и грязным от мусора. Ноги сами принесли ее в храм. Она толкнула дверь – закрыта. Она обошла храм, встала у алтарной стены и вдавила горячий лоб в прохладную твердыню. Молитва сама полилась из сердца, то немая, то потоком слов, то ручьем слез. Возвращалась Аня домой на удивление спокойной, и звезды по небу летели вслед, и голубая луна, и птичье пение. А из сердца всплывали дивной красоты картины – цветущие райские сады, высокое небо и золотой Крест, сияющий ярче тысячи солнц, и тончайший аромат, и всепроникающий живой свет, и сладкий неземной мир. Вот оно, мой Король!.. Вот оно, мой Автор, мой Игорь – «притяжение пространства, одетого в белые ризы». Ты тоже это чувствуешь?

V

ive le Roi!

Его перебрасывает во времени рывками,

и он не властен, над тем, куда сейчас попадет,

…не знает, какую часть своей жизни

ему сейчас придется сыграть.

Курт Воннегут. Бойня номер пять

После воскресной литургии, на отпусте, Аня стояла в очереди к напрестольному Кресту за высоким мужчиной. Взгляд девушки упирался в широкую спину в черной куртке и ничего, кроме глянца хорошо выделанной кожи не сообщал. По мере приближения к золотому Кресту, сердце девушки принялось биться громко и требовательно, она даже оглянулась, не слышит ли кто невольного грохота, но нет, все стояли молча, глядя вперед. Она положила потную ладошку на грудь, пытаясь «уговорить» вместилище души успокоиться. Наконец, мужчина в куртке приложился к сияющему золотом Кресту, улыбающийся батюшка кивнул ему и баском проурчал:

– С приездом, Игорь! Ты уж отлови меня, поговорить надо! – И, перекинув золотое перекрестие через крутое плечо, протянул его к губам Ани, шепнув:

– Он это, Анечка.

Девушка ожидала Игоря на паперти, вцепившись пальцами в прохладные перила. Сердцебиение сменилось абсолютным покоем и гулкой пустотой в голове, сухие похолодевшие губы растянулись непроизвольной улыбкой, снятый с головы платок полоскался на ветру, как выброшенный белый флаг. Это сдача, капитуляция? Господи, пусть всё случится так, как Тебе угодно; не мне, а Тебе, спасителю и милостивому господину моему. После этой краткой мольбы, внезапно стих ветер, на Аню снизошел дивный покой. Она взглянула на ворота, левая створка открылась, вышел мужчина в черном, повернулся к воротам, перекрестился, положив поклон, коснувшись пальцами земли. Вот он обернулся, скользнул по девушке рассеянным взглядом, поднял лицо к небу, едва заметно улыбнулся и покачнулся вперед, чтобы сделать первый шаг.

– Простите, Игорь, – чужим голосом прошептала она, – это я, Аня. Ваша Аня!

– Очень приятно, Аня, – иронично улыбнулся он. – Только почему «ваша»?

– Я с десяти лет вас ожидала и вот нашла.

– Простите, милая барышня, – холодно произнес Игорь. – Я женат, и для меня общение с молодой красивой девушкой – соблазн великий. Так что, как говорится, ничем помочь не могу. Простите… – и быстрым шагом удалился, свернув за высокую живую изгородь из жасмина.

Аня обмерла, как двенадцать лет назад в первый свой юбилей, в ту минуту, когда папа объявил об уходе из семьи. Оглянулась на ворота храма, втайне надеясь, что вот сейчас выйдет батюшка, вернет Игоря, и всё у них с Аней будет хорошо. Но ворота замерли в бесстрастной немоте, девушка ощутила себя всеми брошенной, совершенно одинокой.

Она шла, не зная куда, не разбирая дороги. Ноги натыкались на скамейки, самшитовый кустик, по лицу били ветви деревьев, птицы, её веселые неутомимые пернатые певцы, испуганно молчали и даже лазурное небо скрылось за серые облака. Она брела, тяжело ступая ногами, и шептала тому, кто ушел:

– Что же такое?.. Как же ты меня не узнал, мой единственный? Ведь это я, твоя и только твоя, невеста, жена, друг, рабыня – да всё сразу… Я же твоя женщина! Вот уже двенадцать лет… Что же делать? Как обидно!..

Ноги подогнулись и мягко усадили ее на скамейку. Вокруг – ни одной живой души. Повторяя как заклинание свою песню скорби и боли, она тихонько заплакала, съёжилась, коснувшись лбом коленей.

И вдруг на спине Аня почувствовала легкое касание большой теплой ладони. Она продолжала сидеть согнувшись, замерев от боли и страха, боясь отпугнуть свежий ветерок надежды.

– Простите, Аня, что-то меня остановило. Я вернулся, увидел вас плачущей и так жалко вас стало, даже сердце заболело. Видимо, я все-таки вас обидел. Простите, пожалуйста…

Аня распрямилась, промокнула лицо платочком, шмыгнула носом и выдохнула:

– Не «что-то», а кто-то остановил, – прошептала она, – так обычно Ангел хранитель действует. Игорь, почему вы мне не поверили?

– Поверил, в том-то и дело, что в искренность ваших слов я поверил сразу. Только и вы, Анечка, попробуйте меня понять. – Он опустил глаза и тихо заговорил: – Мне очень трудно сохранять свою семью. Мне очень трудно сохранять верность жене, которая давно меня разлюбила и гуляет напропалую с любым мужиком, который обращает на нее внимание. – Игорь поднял глаза и оглядел Аню. – А тут вы, такая молодая, красивая, да еще и церковная – моя благоверная даже войти не может в храм, чтобы свечку поставить, страх нападает. Понимаете, как такие чудесные девушки как вы, опасны для меня? Я живой еще и вполне способен полюбить, да так, что… Ураган видели? А шторм в девять баллов? Так вот… У меня вот тут, – он приложил руку к груди, – столько любви накопилось! Иной раз думаю, всё! – вот сейчас рванёт! И только чудом, только горячей молитвой гашу огненный шторм… А потом еще болею, и душой и телом. Кажется, нет у меня ни одной клеточки здоровой, весь от макушки до пят как Иов на гноищи… Понимаете?.. А тут одна за другой подходят ко мне девушки, женщины – и все такие хорошие, добрые, готовые служанкой быть, рубашки мои стирать… Чего моя благоверная никогда не делала… Особенно, когда узнают, что я писатель и, особенно, когда узнают, что из Москвы.