Глава десятая. 1793-го года апреля 28 дня

«Тамбовского наместничества в Кирсановской округе в селе Никольском. Его высокородию господину бригадиру милостивому государю моему Сергею Михайловичу Лунину от тайного советника Никиты Артамоновича Муравьёва и гвардии капитана Михаила Никитича Муравьёва из Петербурга.

Dearest child! You did afford me the greatest pleasure by addressing me some lines in a language in which you can be by far my master[8].

Я вижу в этом доказательство твоей дружбы ко мне… Благоволящий к тебе дедушка Никита Артамонович заверяет тебя, равно как и твоих брата и сестру, в своих самых тёплых чувствах. Мишенька доказывает, что он любит Папиньку и помнит Маминьку, исполняя должность свою и стараясь сделаться добрым и способным человеком. Никитушка со временем будет догонять своего большого братца, а Катинька вырастет велика, чтоб иметь в них двух друзей, нежных и постоянных…»

Автор письма — один из просвещённейших людей своего времени, писатель, историк Михаил Никитич Муравьёв. Из Петербурга его послание будет недели через две доставлено в Тамбовскую глушь, где живут его четыре близких родственника: двое младших (Никитушка, Катинька) за малолетством ещё не сумеют прочитать, зато как обрадуются двое старших: тридцатипятилетний отставной бригадир Сергей Лунин и пятилетний Михаил Сергеевич, уже пишущий по-английски, но ещё нуждающийся в русском букваре.

Письмо петербургского дядюшки, можно сказать, «переполнено» роднёю, да какою! Упоминаются Иван Матвеевич и Захар Матвеевич Муравьёвы — друг другу родные братья, автору же письма — двоюродные… Там, в столице, они, оказывается, все съехались на семейное событие, и престарелый Никита Артамонович Муравьёв (отец Михайлы Никитича и дедушка пятилетнего «английского дворянина») крестит ещё одного Муравьёва, пополняющего славный «муравейник»,— Матвея Ивановича.

А через пять с небольшим месяцев из столицы в «Тамбовское наместничество» прибудет ещё одно похожее известие:

«Дни три назад у Захара Матвеевича родился сын и назван по имени дедушки Артамоном, который дядюшке и братцам и сестрицам рекомендуется. Батюшка изволил крестить…»

Итак, в письмах много — о младенцах.

1. О Матвее Ивановиче Муравьёве (позже он получит фамилию Муравьёв-Апостол).

2. Об Артамоне Захаровиче Муравьёве.

3. О Михаиле Сергеевиче Лунине…

Через два года у Ивана Матвеевича родится ещё сын Сергей Муравьёв-Апостол; три года спустя у Михаила Никитича родился свой сынок — Никита Михайлович Муравьёв…

Все — будущие декабристы! Семеро из одного «муравейника»; не считая более отдалённой родни.

Эти замечательные мальчишки появляются на последних листках в огромной пачке писем, исполненных свободным «екатерининским» почерком Михаила Никитича Муравьёва и старинной скорописью папаши Никиты Артамоновича, писем, что хранятся теперь в Отделе письменных источников Исторического музея в Москве.

Однако не будем торопиться… Не станем спешить к границе XIX столетия — того века, где этим мальчикам суждено совершать главные свои подвиги…

По давней уже нашей привычке вернёмся к началу той переписки, чтобы не торопясь снова достигнуть нашей даты, апреля 1793 года…

Отступим назад лет на 16—17, когда гвардии капитан Муравьёв был ещё сержантом; когда ещё здравствовали некоторые любезные ему люди, которые до 1793-го не доживут…

«Милостивому государю батюшке, действительному статскому советнику и Тверского наместничества Палаты гражданских дел Председателю Никите Артамоновичу Его превосходительству Муравьёву в Твери от сержанта Михайлы Муравьёва из Петербурга.

Милостивый государь батюшка Никита Артамонович! Получил письмо Ваше через Ивана Петровича Чаадаева, к Вам же в Тверь отправляется Николай Михайлович Лунин. Сейчас иду я к нему с письмами, прельщён случаем моего знакомства…

Матушка сестрица Федосья Никитишна! Где ты? Я вить право не знаю — здравствуй же, Фешинька, где ты ни есть — письмо без „здравствуй“ всё равно, что ученье ружейное без „слушай!“. Желаю тебе здоровья, это пуще всего, а после — веселья, что с здоровьем всегда не худо. У нас, сударыня, были веселья, маскерады. Съезжались в театре в харях и сарафанах и представили французские актёры трёх султанш… То-то хорошо, сестрица. В городе намедни и великолепные балеты: один предлинный новый дансер господин Лефевр выступает как журавль. В академии прошли диоптрику…

Eh bien. Comment са va?.. Et mon cher vieillard ce nouveau marquis m-r de Voltaire, s’accoutume-t-il aux façons de Tver? Et son confrère m-r Marmontel aussi? Je leur souhaiterai la barbe…[9]

В Париже ныне мущины убираются в две пукли в ряд над ухом, а третья, как женщины носят, висячую за ухом. Это постоянные, а щёголи — по восьми на стороне…

Нынешнее число срок векселя Елизаветы Абрамовны: прежде Ганнибалы хотели к ней писать, а нынче они и все разъехались, большой — к своей команде, а Осип Абрамович — в отставку, теперь поехал в Суйду…

Из Устреки на сих днях приходил Данила Дмитриев и принёс оброку 37 рублей 10 копеек. К Яковлеву пригнана целая лодка крестьян на продажу…

Я разъезжаю в карете и сыплю деньги полными руками… Голова моя вскружена на том, чтоб быть стихотворцем, но лень. Лень учиться и чувствовать. Должно ли истратить чувствительность, прилепляясь к минутным ощущениям? Из пути нашей жизни выбирать единые терния и проходить розы, не насладясь ими? Добродетели, вера, философия, природа, дружество, науки — сколько утешений!..

Вы изволите мне оказать своё удовольствие, что я по-итальянски морокую, а я того к вам не писал, что я купил Тасса и дал две монеты…

Сказывают, что государыня пожаловала 50 тысяч рублей Григорию Григорьевичу Орлову… Недавно видел я стихи г. Рубана к Семёну Гавриловичу Зоричу, за которые получил от государыни золотую табакерку с пятьюстами червонных. Не можно вообразить подлее лести и глупее стихов его. Со всякого стиха надобно разорваться от смеху и негодования…

Вчера был и братец Иван Матвеевич, и дядюшка Матвей Артамонович, и Захар Матвеевич, так Муравьёвых был целый муравейник…

Имею честь поздравить с общею радостью нашего отечества, с рождением сына Александра великому князю позавчера 12 декабря в три четверти одиннадцатого поутру.

Уверьтесь, батюшка и сестрица, что я счастлив вашим спокойствием и удовольствием… Я здоров, спокоен и празден…»

Пачки и тетради писем! Весёлые годы, счастливые дни, 1776, 1777-й…

Больше 20-ти лет пройдёт, прежде чем беззаботный гвардии сержант и сочинитель Михайла Никитич Муравьёв станет отцом декабристов Никиты (позже — и Александра), а юной тверской сестрице Федосье Никитичне (Фешиньке) ещё 10 лет не быть матерью Михаила Сергеевича Лунина. Совсем ещё зелёные кузены Иван Матвеевич и Захар Матвеевич скоро выйдут в офицеры, и не скоро, но в своё время, «для батюшек царей народят богатырей».

Всё будет, но ничего этого и никого из этих ещё нет. И пока ещё Яковлевы, предки Герцена, пригоняют лодку крестьян для продажи, Иван Петрович Чаадаев и Николай Михайлович Лунин не подозревают, сколь примечательные они дяди, а Осип Абрамович Ганнибал отнюдь не ощущает себя знаменитейшим из дедов…

Вольтер и «ступай, скотина», Торквато Тассо и «хари», 37 рублей оброку и «академия с диоптрикой», просвещение и старина соединяются, разъединяются, сталкиваются и отталкиваются, образуя пёстрые ситуации, характеры, стиль…

Постепенно, не торопясь сходят со сцены деды Михаила Муравьёва, которые про Торквато Тассо ещё слабо «морокали» и диоптрику изучали из-под петровской дубинки.

Екатерине служат способнейшие. Её орлам прощаются все пороки, кроме одного — бездарности. Отсюда победы и блеск… Михаил Никитич Муравьёв «разрывается от смеху», читая панегирик Зоричу, очередному фавориту царицы, но сам служит этой царице охотно и хорошо, а через несколько лет займёт высокие должности. Когда батюшку Никиту Артамоновича сделают сенатором и тайным советником, сын поздравит: «Будучи сенатором, Вы будете тем наслаждаться, что более получите способов нам добро делать». Дяди Лунина только что отличились при подавлении Пугачёва. Вельможа-поэт Державин восхищён: ему «и знать, и мыслить позволяют!..».

Но когда пройдёт век Екатерины и «дней Александровых прекрасное начало», тогда лучшие люди и власть разойдутся.

Будущие михаилы никитичи со своей просвещённой чувствительностью либо в деревнях отсидятся, либо запротестуют; а в министры и сенаторы пойдёт сосед, обладающий всеми достоинствами, кроме таланта.

Разумеется, без Гараски за спиной и оброка из Устреки не смотрел бы гвардии сержант, как выступает журавлем дансер Лефевр. Допетровская «толстобрюхая старина», понятно, обходилась мужикам дешевле, чем «пукли над ухом» и «три султанши», так же как боярин с бородою был понятнее барина в парике.

Но история забавляется противоположностями, и без Муравьёвых, которые просвещаются, никогда бы не явились Муравьёвы, «которых вешают».

Но продолжаем перелистывать двухсотлетние письма.

«Матушка сестрица! Я было позабыл сказать „здравствуй“: письма без здравствуй всё равно, что учение ружейное без слушай!

У нас какой-то Лолли, славный музыкант, изображающий на скрипке всякую всячину. Прощай, Ванька не хочет прежде чаю дать, покуда письма не кончу…