Г Л А В А IX

Имея на руках рецензию из редакции с общим положительным отзывом о повести: современность темы и знание автором материала, жизненная правдивость героев и прочие удачи при наличии отдельных стилистических погрешностей, некоторой вялости сюжета во второй части — недостатки, по замечанию самого рецензента, вполне исправимые при работе с редактором, — Настя не могла уразуметь двух вещей: почему в таком случае, несмотря на заключение рецензента, рукопись возвращалась ей на доработку, и на что она — автор — может рассчитывать в дальнейшем? Берут повесть в журнал или нет? В рецензии о том не упоминалось ни слова.

Бывалые однокурсники посоветовали Насте не замыкаться на одной редакции, выходить на вторую, третью...

Каково же было ее удивление, когда и в других редакциях повторилось то же самое: рукопись не отвергали, но и не брали. Было, правда, одно расхождение: последний рецензент отсылал автора попытать счастья в книжном издательстве.

Руководитель творческого семинара, ознакомившись с рецензиями, не разделил Настиного огорчения.

— Радоваться нужно, — заметил он. — Все отзывы обнадеживающие. Ну, не попала в план с первого захода — не беда. Это... я бы сказал, в порядке вещей. Вернитесь к рукописи, учтите все замечания, с которыми вы согласны, и представляйте ее в новом варианте.

Но ее не оставляли сомнения: выдержит ли она, и что будет дальше? Не ошиблась ли она в своем призвании?

Затем наступило озлобление на невидимку-рецензента, «отфутболившего» ее рукопись, а заодно и на заведенные порядки в редакциях. Утихали сомнения в своих способностях. Ведь, в сущности, ни один рецензент не поднял руку на повесть в целом.

«Просто началось мое ползание на брюхе... Ребята предупреждали верно. Но я устою, выдержу. Буду брать пример с Марии — как она держится в своем горе. И Вася меня поддержит... Да, я уязвима, бывает, даже очень. Но я еще по сравнению с другими быстро отхожу. Недаром «АА», человек проницательный, верит в стойкость моего характера!» — воспрянув духом, приходила к заключению Настя. Она надевала свое самое нарядное платье, ярче подкрашивала губы. Никто из посторонних не должен был не только знать, но даже догадываться о ее бессонных ночах.

Находились люди в заводоуправлении, бывшие однокашники по цеху, литкружковцы, не одобрявшие Настину учебу в Литературном институте то ли потому, что их терзало сомнение в ее таланте, то ли из зависти, как бы со временем она не вознеслась над ними слишком высоко!

К Настиной обиде, в числе подобных людей был и редактор многотиражки Владимир Ивлев, так, видно, и не простивший ей своего неразделенного чувства.

По Настиному мнению, это было, мало сказать, не по-мужски, а просто до дури смешно для ныне счастливого семьянина. Хватило бы одной необъективной заметки в ее адрес, за которую, однажды зайдя в редакцию, совершенно серьезно, как это умеет делать Василий, он благодарил Ивлева — невольного соучастника в построении их личного с Настей счастья, величая Владимира «бесценным и дорогим другом».

— Напрасно ты все же, Вася, гусей дразнишь... он с виду тихий, а мне ведь работать с ним, — укорила мужа Настя, хотя не могла без смеха вспомнить, как был смущен и растерян «бесценный друг»!

Муж протяжно свистнул.

— Пусть посмеет допустить против тебя какой-нибудь выпад... Гусаку можно и шею свернуть!

Выпадов редактор не допускал, но затаенная недоброжелательность к своей сотруднице иногда проскальзывала. Настя не придавала ей значения. Небольшой коллектив редакции, не считая редактора, состоял из приятных, не лишенных чувства юмора парней, весьма расположенных к ней, и Антонины.

Следующую ночь она отсыпалась, и все поднявшиеся накануне сомнения окончательно отступали. Больше того, являлось чувство благополучия в жизни, удачливости. Ей ли, оберегаемой и любимой мужем, родными, роптать на судьбу? И это на фоне овдовевших в войну сверстниц, часто с детьми на руках? Тревоги, хлопоты — все на голову бедной матери, а она — Настя — за спиной мужа и тетки Акулины давно позабыла, как открывается дверь в продуктовый магазин, и не ее забота, во что одеть сына.

— Везучая ты, Настена, днем с огнем поискать таких, как твой Вася. Вот сестре с замужеством не повезло, — частенько заводила любимый разговор тетка Акулина. — Ну, а у хороших родителей, известное дело, и сын в утешение! Чуть какая задачка потруднее — отбою нет нашему Ленечке: бегут, по телефону трезвонят... Объясни, подскажи! Им не под силу, а ему в самый раз!

Настя слушала довольная. Леня поступал по неписаным законам фронтовой выручки, внушенным ему отцом. Сын мог часами слушать отца о фронте, о товариществе.

Мать не обижалась. Мужчины, потому и тянет их друг к другу! Но и тетка Акулина, по ее наблюдениям, держалась ближе к Василию. «Простодушие его, наверно, подкупает!» — думала Настя, сама испытывая на себе благотворное влияние отзывчивой простодушности мужа.

Ей ничего не стоило в тот памятный вечер признаться ему:

— Вася, мне звонил Кирилл Иванович, просил принести экземпляр рукописи. Знаешь, очевидно, зря я грешила на его придирчивость...

— Сам звонил?

— Да.

— Конечно, зря! — воскликнул муж. — Ведь было время — он расхваливал твою повесть, значит, должен ее напечатать. Неси, обязательно неси в его журнал. Напечатает! Иначе будет большим свинством с его стороны...

Василий внимательно посмотрел на жену. Он знал — неустроенная рукопись была занесена над ней подобно дамоклову мечу, сколько бы Настя ни крепилась, ни внушала себе терпеливое благоразумие, опасность не уменьшалась, пока существовала угроза.

В доме стояла тишина, Леня и тетка Акулина уже спали. Супруги на цыпочках прошагали в кухню. Вечерние ужины вдвоем перед выходным днем (а сегодня как раз была суббота) вошли у них в привычку: обменяться скопившимися за неделю новостями, поговорить о Лене.

Сегодня вся беседа вертелась вокруг Настиной повести. Замечание мужа, что Кириллу Ивановичу просто нельзя будет не напечатать рукописи, сильно занимало ее. В конце концов, на черта им, двум семейным людям, сдались романы... а вот посодействовать ей он должен, обязан, наконец! По его же совету она переделывала рассказ в повесть.

— Знаешь, Вася, я все больше и больше проникаюсь твоим оптимизмом и верю, что настанет конец моим мучениям! — сказала Настя мужу.

Через десять дней Настя проделала тот же самый путь, что два с половиной года назад, когда впервые шла к Кириллу Ивановичу. Но тогда ей было куда проще встретиться с ним, в сущности, незнакомым человеком.

Все эти десять дней она внушала себе одно: не растеряться, не вспыхнуть, ничем не выдать своего былого чувства. Ну, было и прошло, мало ли с чем и с кем приходится сталкиваться человеку? Но на то он и человек: сохранить главное, а все ненужное, сбивающее с толку, уметь отмести! Сейчас самое важное устроить повесть в печать, разрубить узел, вокруг которого крутится вся ее жизнь.

— Здравствуйте, Кирилл Иванович! — проговорила Настя, смело протягивая руку.

Он сидел в очках, очки не шли ему — старили.

— Здравствуйте, здравствуйте, прошу садиться. Принесли?

— Принесла. Вот, — Настя вытащила из портфеля приготовленную рукопись, подала. — Тут есть кое-какие подклейки, но все вполне удобоваримо...

— Работали после замечаний?

— Да, не однажды.

— Хорошо, оставляйте. Буду читать я и члены редколлегии. Если не возникнет в оценке принципиальных разногласий — в июньском номере начнете печататься.

— Кирилл Иванович... Ой, правда?..

Он посмотрел на нее через очки каким-то неопределенным взглядом, чуть слышно хмыкнул. Насте показалось — осуждающе. И тут ей пришли на память обещанные белые кони. Где же они? Впрочем, он сейчас вне придирок, сама ведь обходила его стороной.

Наступила пауза. Она ждала какого-нибудь вопроса, он помалкивал, занимался своей трубкой. В кабинете все было, как прежде: большой письменный стол, заваленный рукописями, позади шкаф с книгами, знакомые темно-зеленые шторы на двух больших окнах. И стакан чаю на маленьком столике в углу.

Волжский водохлеб оставался верен себе!

— Ну, я пошла, Кирилл Иванович, всего доброго!

Он поднялся, протянул Насте руку.

— Звоните через месячишко, справляйтесь. До свидания!

— До свидания, Кирилл Иванович, — упавшим голосом отвечала она, уязвленная его вот таким сугубо официальным приемом.

«А может, уже все прошло?» — спускаясь по широким ступеням лестницы, с примесью горького разочарования думала Настя, одновременно кляня себя за это — радоваться бы нужно, а не переживать.

В трамвае Насте удалось переломить ход мыслей: дело сделано, рукопись сдана, остается свободно вздохнуть и ждать.

Кончался декабрь, до июня рукой подать, а там, может быть, вот так же в дороге, она увидит у кого-нибудь раскрытый журнал со своей напечатанной повестью...

По вагону трамвая гулял настой хвои от двух примостившихся на площадках елок с аккуратно подвязанными ветвями. Приближение Нового года с его елочными базарами на скверах уже вносило в город ощущение близкого праздника.

Сейчас первым делом Настя позвонит мужу — обрадует его. Позвонит не из редакции, пусть там пока ничего не знают. В многотиражке на Настино «здравствуйте» ответили несколько деревянно, без обычного воодушевления, но это не сразу дошло до нее. И лишь вешая шубу на вешалку, Настя невольно прислушалась к непривычной тишине в редакции.

— Что-нибудь случилось? — спросила она Тоню.

Антонина таинственно махнула головой в сторону приоткрытой двери редакторского кабинета.

Настя заглянула к Ивлеву, начиная проникаться каким-то неосознанным волнением. Он сидел один за своим столом и что-то читал, написанное от руки.

— Владимир Николаевич, у тебя дело ко мне?