— Да, войди, — раздалось в ответ. А когда Настя вошла, тихо попросил: — Пожалуйста, прикрой за собой дверь.

Худое, несколько удлиненное лицо его было непроницаемо-бесстрастным, и как показалось Насте, оскорбительно важным. Она прикрыла дверь и села напротив.

— Вот тут поступил ко мне один материал от рабочих инструментального цеха, — начал Ивлев, мельком взглянув на сотрудницу. — Материал, мягко говоря, компрометирующий... — как бы неохотно добавил он и приостановился.

Настя не шелохнулась. Ничего компрометирующего она не знала за собой, а тем более в инструментальном цехе. Пусть выкладывает дальше, что за материал и от кого, а не пугает своими паузами, до которых он большой охотник.

— Слушай дальше, — несколько раздражаясь Настиной выдержкой и внешней невозмутимостью, вновь заговорил Ивлев, — материал этот касается лично тебя, как коммуниста, ну и, разумеется, заведующего производственным отделом нашей заводской газеты. Перечислив ее титулы, он снова замолчал, уставившись на Настю своим ожидающим взглядом.

— Ты... серьезно? — спросила Настя, стараясь вложить как можно больше недоверия в одно это слово.

— Вполне. Выше сказанными словами о коммунисте и прочее, сама понимаешь, я не могу, не имею права бросаться...

— Но, прости, Владимир Николаевич, в чем моя вина?

— Ты давала рекомендацию в партию Кузнецовой? — спросил он и сам ответил: — Давала. И статью твою, полную восторженных эпитетов, мы опубликовали. А знаешь, какая недобрая слава о мастере Кузнецовой сложилась на участке у слесарей? Вот письмо за несколькими подписями, где сообщается черным по белому, каким так называемым принципом руководствуется мастер, распределяя сдельную работу... Хочешь получить выгодный наряд — позолоти руку. Конечно, не у каждого берет, а у проверенных, своих людей. А вот тут непосредственно тебя касается. Зачитываю:

«Рекомендует ее в партию близкая подруга. Они давно знакомы семьями, в праздники гостятся друг у друга. Две хрустальные вазы, поднесенные мастеру слесарями Петровым и Смирновым, красуются у Кузнецовой на буфете. Работник газеты т. Майорова, очевидно, видела их. Другие подношения были реализованы Кузнецовой, или, проще говоря, проданы. Она строит дачу, ей наличные требуются. Разве можно таких нечестных людей рекомендовать в партию?»

Ивлев дочитал, отодвинул письмо. На кончике его заостренного носа выступили росинки пота — признак наивысшего волнения.

«Так вот оно, то письмо с обещанными подробностями, о котором мне позвонила какая-то женщина в начале месяца. Да, в тот же день, что и Кирилл Иванович позвонил...» — первое, что подумала Настя, а вслух сказала:

— Не верю, ни одному слову не верю! — и поднялась со стула.

Ивлев поморщился.

— Верю — не верю, к сожалению, одни эмоции. Комиссия разберется, установит точные факты. Копию письма я должен передать в партком, в партбюро инструментального цеха. Таков порядок.

— Подожди, Владимир Николаевич, дай мне сроку полчаса. Я сбегаю к Клаве...

Он пожал своими костлявыми, узкими плечами.

— Время у тебя есть, пока наша Тоня размножит копии. Только прошу тебя...

— Ни о чем не проси... Слышишь, если не хочешь унизить меня! — она сказала ему это так, как бы не была женой другого, а по-прежнему Настей Воронцовой, к которой он когда-то был очень неравнодушен. Ивлев понял это, скептически усмехнулся, потом нахмурился и махнул рукой, отпуская ее.

Саша и Яков в соседней комнате встретили Настю молчанием. Антонина вышла из-за столика.

— Не расстраивайся, Настенька, ты же, по сути, ни при чем... Сядь, выпей водички.

— В голове не укладывается, Антоша, что вот так, ни за что ни про что могут оболгать честнейшего человека! Я-то Клаву знаю, мы с ней в эвакуации как сестры жили... А до войны она меня от болезни выхаживала. Ласковый, отзывчивый человек.

— И я не верю, хоть убейте меня, — горячо вступилась за Клаву Тоня. — Да и за что ее обвиняют? Две хрустальные вазы — эка невидаль!

— Позволь мне вмешаться, Анастасия, — заговорил Яков, упрямо наклоняя голову в пышной каштановой шевелюре. — И возразить поначалу Тоне. Не слушай ты ее, Кузнецова ей жениха присватывает, вот она и стоит за нее горой! Помолчи, помолчи, я знаю, что говорю, — прикрикнул он на Антонину. — А все твои определения Кузнецовой, Настя, извини меня, пустой звук! Ласковая, отзывчивая... Разве при этих похвальных качествах человек не может быть хапугой? Что же касается честности, то ее еще нужно проверить... Мой совет таков: взять рекомендацию обратно, ибо ты в данной ситуации... Поверь, так будет гораздо лучше во всех...

Настя поспешно перебила его:

— Нет, Яша, этого я никак не могу сделать! Спасибо за совет. Я ручалась за нее, как за самою себя. А уж если ошиблась... — она не договорила, схватилась за ящик письменного стола, выдвинула его и дрожащей рукой принялась искать заводской пропуск.

В главном коридоре завода было пусто, тепло, относительно тихо. Настя любила этот коридор в такие вот безлюдные часы, когда неторопливо возвращалась после очередного интервью с нужным человеком в цехе, обдумывая полученный материал, готовясь сразу сесть за стол и писать.

Главный коридор завода Настя преодолела сейчас с полным равнодушием к тому, что было вокруг. Ее занимало одно: как станут развиваться события дальше? Рабочих, написавших письмо, Настя не знала, но могла представить, что Клава со своей излишней прямотой, иногда граничащей с грубостью, ненароком обидела их чем-нибудь. А они в отместку сочинили на нее фальшивку...

В цехе у питьевого фонтанчика Настя сделала несколько глотков, затем обмыла лицо под его струей и вынула из сумочки носовой платок, пудреницу. Знакомые, бирюзового цвета глаза с зеленоватым отливом внимательно и строго посмотрели на нее из зеркальца.

«Ну, столичный автор толстого журнала, давай вникай, разбирайся в ситуации... Сама жизнь преподносит тебе сюжеты!»

Через минуту, разыскивая мастера на знакомом участке слесарей, где еще с ФЗУ начиналась ее рабочая карьера, Настя, слишком нарядная среди спецовок, поздоровалась с рабочими, не переставая пристально вглядываться и прикидывать про себя, кто же из них написал в редакцию.

Возвращающуюся от начальника цеха Клаву в знакомом плотно облегающем черном халате она заметила издали, но дожидаться не стала и пошла ей навстречу, подальше от любопытных глаз. Расплывшееся, полное добродушия лицо Клавы просияло, выставляя щербинку бокового зуба. На долю секунды Настя заколебалась: уж говорить ли, с чем пришла, — до чего жалко дуреху...

— Здравствуй, Настенька, рада видеть тебя! Руки не подаю — в тавоте.

— Здравствуй, мастер. Я к тебе по делу. Представляешь, заинтересовали меня твои две вазы на буфете, откуда они у тебя? — стремительно выпалила Настя, чувствуя, что краснеет.

Покраснела и Клава.

— Из магазина, откуда же еще! — пробормотала она.

«Плохо же ты научилась лгать!» — подумала Настя, но ничего не сказала.

Она постояла в растерянности, не зная, что предпринять дальше.

Но тут заговорила Клава:

— Ох, извини, совсем позабыла... Мне нужно к механику цеха зайти! — и, не попрощавшись, устремилась в глубь цеха.

На обратном пути Настя не шла, ее несли раздражение, досада. Куда, спрашивается, запропастились ее глаза, наблюдательность, умение распознавать характеры людей с одной-двух встреч, в чем она себя не однажды проверяла?.. Чтобы близкий человек под самым ее носом...

«Близкий-то, близкий, но ведь люди незаметно меняются!» — как будто шепнул ей кто-то посторонний, и Настя неожиданно вспомнила отношение тетки Акулины к Клаве, невзлюбившей ее с первого посещения.

— Завистливая уж очень. Так и рыскает своими хитрющими глазами, что купили, какое ты себе новое платье пошила.

Странно, Клавины небольшие карие глаза с лукавинкой, как привыкла считать Настя, могли казаться другим просто хитрыми!..

Вспомнилось ей и другое: двенадцатиметровая комната Клавы на троих. Впрочем, на заводе большинство семей жило не лучше.

Продав в деревеньке под Угличем избушку после смерти родителей, ту самую, где еще до войны гостила Настя, Клава, поплакав, выхлопотала себе участок от завода для строительства зимнего дома.

Сруб был возведен плотниками, все остальное тяпал сам Филипп по выходным дням и во время отпуска. Деньги, полученные за семейный кров, давно были израсходованы. Клава влезла в долги. Строительный материал приходилось покупать чуть ли не по дощечке. Экономили на еде, на одежде.

Насте все это было хорошо известно, и она, как могла, помогала подруге, вполне разделяя ее желание улучшить свои жилищные условия, хотя бы ради подрастающей Галки, которой приходилось спать на раскладушке и делать уроки за обеденным столом.

«И все же быстро ты, Клава, позабыла, как мы жили в бараках и потом, в войну!.. А что, если не обошлось без влияния мужа?..»

Но едва Настя мысленно задала себе этот вопрос, как тотчас отвергла его: Филипп до щепетильности честный человек!..

Филипп Клейстеров, капитан милиции, пожаловал к Майоровым сам в одиннадцатом часу вечера.

— Извините за позднее вторжение, но не мог не приехать.

— Ну, Филипп, ты меня удивляешь. Приехал, снимай шинель, проходи! — встретил его в передней Василий.

Появилась из своей комнаты Настя, взглянула на припозднившегося гостя, и чувство сострадания остро шевельнулось у нее в груди: никогда она не видела столь потерянным и жалким Клавину «коломенскую версту».

— Без ножа она меня зарезала, ребята! — заговорил Филипп, как только они закрылись втроем в кухне. — Работницы ей признались, Настя, после твоего ухода из цеха, что подали против нее материал в редакцию, собрав все улики... Улики! — сокрушенно повторил он, поочередно взглядывая на хозяев дома. — Мерзость какая!