Василий Майоров, как и все счастливые мужья, к каковым он причислял себя, всегда и во всем верил Насте, верил главным образом еще и потому, что они никогда и ничего не скрывали друг от друга — так повелось у них с первых дней их совместной жизни. Он никогда не имел привычки рыться в ящиках жениного стола, читать ее дневники, письма. А тут взял и распечатал письмо от Кирилла Ивановича.
Насти не было дома, и Василий целый вечер один на один оставался с тем, что неожиданно узнал из него... Для Василия было полной неожиданностью любовное письмо Кирилла Ивановича к его жене, и тем больнее оно ударило его...
Он, правда, знал об их встречах в командировке, но ему и в голову не приходило, во что могли перерасти, как ему казалось, их сугубо деловые отношения. Страх сковал Василия... Ведь если Настя по-настоящему полюбила другого человека, она не станет отрицать этого, не такой она человек!
Вчитавшись в письмо, он понял свою ошибку — послание было прощальное, не сладко приходилось Кириллу Ивановичу! Но все же он уже имел на Настю какие-то права, иначе не писал бы так...
«Поскорее бы объясниться с ней, услышать из ее уст первое слово! — в нетерпении думал Василий и уговаривал сам себя: — Только не горячись, не руби сплеча... Взвесь все и будь благороден в отношении к ней! Сам, простофиля, находился под влиянием Кирилла Ивановича — могуч человек, интересен!..»
Василий открыл Насте дверь, сунул скомканное письмо.
— Прости, думал деловое... А тут сугубо личное!
Она взглянула на письмо, потом на мужа, и ее пронзила жалость к нему за сходство с сыном — в лице ни кровинки, одни глаза живые.
— Кто тебя просил вскрывать его, кто? — вскрикнула она, скидывая пальто с плеч.
Не говоря ни слова, он прошел за ней в комнату, как будто ожидая чего-то. Настя не понимала чего? Потом поняла: он хотел, чтобы она сию минуту, при нем прочитала письмо. Но она не могла и жалобно попросила:
— Выйди, пожалуйста, оставь меня одну!
Судорога не то боли, не то гнева прошла по лицу мужа. Он хотел возразить, заупрямиться, как показалось Насте, но, пересилив себя, тихо прикрыл дверь. Дрожащими руками она стала расправлять скомканное письмо на столе. Ничего хорошего оно не предвещало ей после того, как неделю назад, с замиранием сердца, она прочитала в «Литературной газете» злую, беспощадную статью, написанную рукой старейшего писателя о Кирилле Ивановиче.
...Редактор журнала, автор с именем, утратил политическое чутье, напечатал в журнале, как выяснилось, вопреки протестам членов редколлегии сугубо аполитичную вещь, в которой дан искаженный образ советского человека, труженика и борца, заставив силой своего авторитета, окриком замолчать трезвые голоса на этот счет. «К лицу ли подобное поведение человеку, носящему высокое звание писателя, главному редактору одного из заслуженных художественных журналов?» — заканчивалась статья вопросом.
Это, очевидно, был конец карьеры Кирилла Ивановича и жесточайший удар по его самолюбию. Писательского таланта у него, разумеется, не могла отнять ни одна разгромная статья. Но хватит ли у него силы воли пережить все это?
Первым Настиным побуждением было желание увидеться с Кириллом Ивановичем, разговорить его, успокоить. Она верила — он не лгал, не преувеличивал, когда недавно, перехватив ее у Литературного института и отослав своего Васю прогуляться, уже ни на что не надеясь, грустно говорил о том, что он гибнет без нее, теряет почву под ногами.
— Не осуждай меня, если, не дай бог, придется тебе услышать обо мне плохое... Вот о чем я горячо прошу тебя! — сказал он Насте на прощание.
Она тогда не придала значения его словам, может быть, потому, что у нее самой слишком нехорошо было на душе. А надо бы, очень бы надо!
Письмо от Кирилла Ивановича было недлинным, на твердом голубоватом листе бумаги.
«Дорогая моя! — размашисто писал он. — Вчера без твоего согласия навестил Леньку в санатории. Проезжал мимо и не удержался. Он обрадовался мне, мы с ним погуляли по лесу, поговорили, как мужчина с мужчиной. Разумный человек растет, много в нем от тебя: разрез глаз, улыбка, умение слушать собеседника.
Любовь моя, моя надежда! Да, да, надежда, ибо нельзя одному человеку так исступленно тосковать о другом, не имея впереди ни згинки просвета... Мне плохо без тебя, я упал. Но ты продолжай верить в меня, и я встану. До свидания. Всегда твой, всегда с тобой.
Кирилл».
Настя прочитала письмо раз, другой. Чувства ее будто оцепенели. Она понимала сейчас только одно: до чего нелепо и глупо все получилось! Кириллу Ивановичу не нужно было писать письмо, а мужу распечатывать его!.. Василий ходил в столовой и, судя по кашлю тетки Акулины, притаившейся за ширмами, курил папиросу за папиросой.
Настя ждала, предвидя тяжелое объяснение. И чем дольше не заходил к ней муж, тем быстрее возвращалась к ней уверенность.
«Пусть будет что будет, — думала она, — с Кириллом Ивановичем, с мужем, со мною, наконец... Главное в Лене! А он поправляется и с того года должен снова пойти в школу, жить, как все его сверстники. Вот в чем мое спасение, смысл моей жизни, и я ни при каких обстоятельствах не утрачу его!»
Она представила сына в пальто, серой кепочке, миловидного, белокурого, с разрумянившимися щеками, гуляющего в хвойном лесу по знакомым тропинкам, неизменно выводящим к Москве-реке. Тихо, сухо, воздух прозрачен, Ленечка дышит им, и воздух целебно овевает его слабые легкие...
— Можно? — вполголоса спросил за дверью муж.
— Да.
Василий смотрел куда-то мимо Настиной головы, все такой же бледный, с измученным отчужденным лицом.
— Ты любишь его?.. Ответь честно, прошу тебя! — заговорил он.
Это был самый трудный вопрос для нее. Когда-то там, в командировке, она уже была готова остаться с Кириллом Ивановичем, но болезнь сына все перевернула в ее душе.
— Хоть убей, не знаю... — упавшим голосом проговорила Настя, ощущая на своих губах какую-то дурную лживую улыбку, так не вязавшуюся с тем, что ожидал от нее муж.
— Тогда как же понять «моя надежда» и прочие нежности? — не скрывая своего пренебрежения к жене, густо покраснев, произнес Василий.
Она подавленно молчала. Потом заговорила:
— Не знаю как... — и тотчас добавила: — Ну что толковать о прошлом? Его не вернуть...
Он вскочил, достал папиросу и незакуренную сунул в рот.
— За кого ты меня принимаешь, скажи? Разве я похож на человека, способного заедать чужой век? Мало же ты знаешь меня... Лгунья! — почти выкрикнул он ей в лицо. — Решим так: или ты немедленно, завтра же уходишь к нему или... Впрочем, решай, как считаешь нужным... Я не гоню тебя. О Лене ты подумала?
— Это жестоко, Василий! И не кричи, — Настя всхлипнула, закрыла лицо руками. — А уходить я никуда не собираюсь...
— Та-а-к...
Он закурил, сделал несколько глубоких затяжек, обжигая пальцы, но, как видно, не замечая этого. Страдальчески сморщась, Настя следила за ним, чувствуя себя в полной власти мужа и не зная, что сказать еще, что сделать.
— Ладно, — пробормотал он, гася окурок, — пора расходиться. Время покажет...
Он ушел спать в Ленину комнату и с этого вечера как бы перестал замечать жену, разговаривать с нею. Настя положила про себя терпеть и ничего не предпринимать первой.
И лишь однажды ночью, когда телефонный звонок разбудил их, и Василий, взяв трубку, не услышал ответа на свое «слушаю», он обратился к жене:
— Иди, вероятно, звонит тот, кто всегда с тобой вместе! Да аппарат забери на кухню, не мешай нам с Акулиной досыпать.
— Алло! — сказала в телефон Настя, закрывая кухонную дверь.
— Настюха моя, извини за беспокойство... Есть новость... меня сняли с редакторского кресла, чтобы впредь не прыгал выше головы и не позволял себе политической близорукости! Так записано в решении. А я не согласен с ним, и оно меня не напугало. Допишу роман на свободе. Об одном скорблю: не успел напечатать тебя. Аркашка теперь зарежет твою рукопись, он такой... Да ты слушаешь?
— Слушаю. Вы меня словно обухом по голове хватили...
— Еще неизвестно кто кого! Соображаешь? Алло, алло, когда ты будешь в институте? Я хочу повидаться с тобой...
Настя положила трубку, у нее и в самом деле голова раскалывалась от накатившейся боли. Рушились все ее надежды увидеть в скором времени повесть напечатанной. Сколько труда, переживаний — и все напрасно!
«Ну и не везучая ты женщина, Настасья Воронцова, ни в деловом, ни в личном... Разведется со мной муж, возьму девичью фамилию, и заживем мы вдвоем с Ленечкой, родным моим мальчишечкой!..»
Настя уронила голову на стол, на сложенные крестом руки. Лучше бы поплакать, но слез не было. За что бьет и бьет ее жизнь? И близких не щадит... Неужели за те несколько часов, проведенных на берегу Волги в особняке с башенкой? Одной страшной болезни сына с избытком хватило бы!
Пройдет когда-нибудь, должна пройти ее полоса невезения! А сейчас она ничего не знает, ничего не может решить, что делать, как жить дальше. Тяжело, горько и пусто в ее изболевшейся душе.
Молчание — вопреки народной поговорке — не всегда золото, и Анастасия с Василием испытывали это сейчас на себе в полной мере. Будь сын дома, они, вероятно, скорее бы вышли из затянувшегося тупика.
Приезжая навестить Леню в подмосковный санаторий, отец с матерью старались не подавать мальчику никакого повода для тревожных раздумий. Но едва они садились в машину, как оба угрюмо замолкали.
Тетка Акулина, по ее собственному выражению, извелась вся, глядя на их молчанку.
— Да какая такая кошка пробежала промеж вами? — спрашивала она иногда Настю, боясь подступиться к Василию. Она догадывалась, что «потерпевшая сторона» он, и лучше его не трогать. — Ну, поругались бы, покричали вдоволь, и делу конец. Мало чего не случается в семейной жизни!
— Помалкивай, тетка Акулина! — просила Настя.