Митя говорил новым, тихим голосом.

— Так вот. Отняли мне ногу, и расхотелось мне, ребята, жить. Куда же, думаю, я теперь — молодой парень, а без ноги! Родителей, думаю, у меня нет, жалеть обо мне будет некому, а самому мне жить без ноги неохота. Струсил я, значит, ребята.

Тихо лился неторопливый рассказ.

— А теперь? — взволнованно спросила Альвик.

— А теперь так живу, что мне любой «ногатый» позавидует. Теперь вот еду и думаю: каким же я тогда дураком был.

— А нельзя было сохранить ее? Сохранить твою ногу?

— А зачем же ее сохранять, если она у меня гнилая сделалась? И думать нечего сохранять! Чем скорее отрезать, тем оно полезнее. Устала ты? Спи!

…Альвик проснулась в палатке. Было пусто. Белели заправленные кровати.

Альвик проснулась и сразу вспомнила все.

Мама одна. Мама далеко. Она плачет там одна. Мама, мама! Зачем ты отправила меня сюда?

А сама Альвик теперь не просто Альвик, не просто девочка, как все девочки. Нет. Она теперь девочка, которую бросил папа. Наверное, все уже знают об этом. Сейчас она выйдет, и все будут смотреть на нее, потому что ее бросил папа. То, что случилось с ней, — это как болезнь. Нет, болезнь можно вылечить. То, что случилось с ней и с мамой, — это не болезнь. Это увечье. Этого ничем не вылечишь, этого никак не поправишь, этого никогда не забудешь — это можно только вытерпеть. Она вспомнила последние два дня. Дни были как качели: вверх — вниз — к солнцу — и в яму! Солнце это было здесь. А яма? Ямой стал дом.

За стеной раздавались веселые голоса.

У них все по-прежнему. Как странно. Встать и выйти к ним? Нет, нет! Как можно дольше лежать здесь и никого не видеть. Спрятаться от всего! Она сжалась в комок. Она вспомнила Митю и Ваню. Ей хорошо было с ними вчера. Но, может быть, их дружба тоже только почудилась ей? Может быть, Митя сегодня встретит ее и, не замечая, пройдет мимо, как бывало? У него много дел. Может быть, и Ваня давно забыл об их дружбе и посмотрит на нее равнодушно, как чужой?

Этого не может быть! А папа?.. Ведь папа сделал то, чего не могло быть. Все может быть! Всего надо бояться! Ничему не нужно верить.

Но как ей надо, чтобы они — Ваня и Митя — сегодня были такими же, как вчера.

Без них будет очень плохо. Без них ей не выдержать. Какое первое слово они скажут ей, когда она выйдет? Их самое первое слово? Может быть, посмотрят вбок, равнодушно, как папа?.. И пройдут мимо?.. Надо сделать над собой усилие и встать.

Она села. Осторожно спустила ноги с постели. Сама земля казалась ей неверной, и ходить надо было теперь учиться по-новому.

А смеяться она теперь совсем не сумеет. Как люди смеются? Что-то такое делают с горлом, с губами? Где мама? Зачем ее увезли от мамы?

В палатку вошла Катя:

— Ты проснулась? Тетя Аня дала тебе две порции пирожного. Вот! Видишь! На тумбочке под салфеткой твой завтрак. Митя сказал, что у тебя был приступ малярии, и не велел тебя будить. А Ваня сидит, сторожит, чтобы здесь не шумели, а сам шумит сильнее всех.

В дверь просунулась Ванина голова.

— Ты проснулась? Как ты долго спала! Уже скоро горнить к обеду.

Альвик пошла умываться. Она шла медленно, неуверенно, вглядываясь в землю.

В отдалении стоял Митя и о чем-то горячо говорил с вожатыми.

Он увидел Альвик, оборвал на полуслове разговор и подошел к ней.

— Отдохнула? Умывайся, завтракай, и поедем на легковой машине выбирать место для военной игры.

— А Ваня? — непривычно робко сказала Альвик.

— И Ваню возьмем.

— Почему опять Альвик? — сказала Люся. — В город — Альвик! На машине — Альвик! Это несправедливо!

Митя повернулся к ней.

— Я никогда не поступаю несправедливо. Запомни это! Я знаю, что я делаю. Торопись, Альвик.

Альвик умылась и вернулась в палатку.

— Альвик, — сказал Ваня. — Я подарю тебе Элеонору Петровну, если она тебе понравилась. Только надо смотреть, чтобы ее не съела чужая кошка.

Альвик попробовала улыбнуться, но улыбка не вышла.

Утраченное доверие к жизни начинало медленно возвращаться к ней.