ЛЮБОВЬ

Валентину разбудил шум за окном вагона.

— Мацони! Мацони! Мацони! — пронзительно кричало мальчишечье сопрано.

— Варены яйца. Варены яйца, — вторило контральто с кавказским акцентом.

— Где варены яйца? Зачем варены яйца? — торопливо спрашивал женский голос.

Открыв глаза, Валентина увидела тисненую обивку двухместного купе, свою летную форму, аккуратно повешенную на крючок, и своего спутника — известного армянского пианиста. Он смотрел в окно, и на его красивом лице было выражение гнева, обиды и сухости.

Валентине захотелось, чтобы он заговорил с ней, и она попросила: «Купите мне винограда». Он немного подумал, потом открыл окно, купил виноград и молча подал ей, сохраняя то же обиженное и гневное выражение.

— Сердитесь? — спросила Валентина.

Он посмотрел на нее с ожесточением и сказал категорически:

— Вас надо избивать. Такой женщина самый вредный.

— Почему такой женщина самый вредный? — спросила она нежно.

Он нравился ей. Даже гнев и досада не изменили основного, благородно открытого выражения его лица.

— Надо говорить или «да», или «нет». Так поступают нечестно. У меня не было «пошлое отношени» к вам. Эльбрус можно было растоплить. Вы ненормальная женщина.

Он говорил с сильным армянским акцентом и с южной патетичностью, и у любого другого это было бы очень смешно и напоминало бы армянские анекдоты, но у него получалось необыкновенно привлекательно.

Валентина вздохнула. Должно быть, она таки в самом деле была «ненормальной женщиной». Она вспомнила, как вчера вечером она хотела уйти из купе, а он не пускал ее, опустившись на колени, обнимая ее ноги, и его сердце сильно билось о ее колени. Она вспомнила, что, несмотря на его полуневменяемое состояние, он ни разу за всю ночь не оскорбил ее ни одним грубым жестом. Его поведение было красивым, в нем чувствовалось и большое уважение к ней, и неподдельная нежность.

Ее охватило чувство благодарности к нему.

В порыве нежности она протянула ему раскрытую ладонь. И сейчас же на его лице появилось то мучительно-страстное выражение, которое чуть не победило ее вчера. Она испугалась, спрятала руку и повернулась лицом к стене.

Он сел рядом с ней и, целуя ее в ухо, говорил:

— Милая моя! О, любимая моя! Я сам не знаю почему, но никогда ни с кем так, как с тобой… Им трелис! Им арегакес! Скажи «да», и я стану ждать месяц, год, сколько захочешь. Ну, дай мене ладонь, ну погладь мене по лицу, умоляю тебе. — И снова в его голосе звучало негодование: — Ну о чем я умоляю тебе? Я умоляю тебе погладить мене по щеке! Какую еще женщину умоляли об этом? Это «нельзя»? Это «пошло»? Да ты не человек. — Завладев ее ладонью, он прижался к ней щекой и затих на минуту. Потом он снова заговорил: — Сколько счастья в таких пальчиках. Столько счастья в каждом твоем пальчике. Зачем такая скупая? Почему другая женщина никакой лаской не даст мне столько счастья, как ты, когда ты просто прикасаешься к моей щеке. О моя любимая, сладкая! Как сладко с тобой!

Валентина слабела от его слов. «Если искать любви, то в целом свете не найдешь лучшего возлюбленного, — думала она. — Должно быть, для такого сухаря, как я, нужен именно такой человек. Ни к кому не тянуло меня так сильно. Что будет, если я скажу «да»? Или если просто ничего не буду говорить? Милый, желанный».

ЕЙ хотелось обнять его. Она села на постели и сказала со скукой и равнодушием:

— Как мне надоела ваша лирика. Вам восемнадцать лет? Выйдите из купе, я буду одеваться.

Он посмотрел на нее бешеными глазами. Одно мгновение она думала, что он ударит ее, но он только вздрогнул всем телом, силой вдохнув в себя воздух, стиснул зубы и вышел из купе.

Очутившись одна, она зарылась лицом в подушку и сказала себе тем бабьим языком, на котором говорила только сама с собой: «Ох батюшки! Да ведь нужен он мне, нужен до зарезу. И что же мне теперь делать. Ведь обезумела я на четвертом десятке. Что, у меня муж есть? Нету мужа. Над чем я трясусь? Чем дорожу? Ох дура я, баба. Ведь такая я дура баба, что расскажи кому-нибудь, и не поверят, что не перевелись еще на свете такие дуры».

Лежа в постели можно было додуматься неведомо до чего. Она встала, протерлась одеколоном, надела летную форму, и, как всегда, последняя помогла ей вернуть то состояние холодка, ясности и строгости, которое она любила в себе.

Потом она пошла в вагон-ресторан, и никто не заподозрил бы «бабьих мыслей» в этой суховатой летчице с немолодым строгим лицом.

Она заказала бутылку легкого вина, села к окну и стала думать. Теперь к ней вернулась ее обычная ироническая ясность мысли. Она видела и старалась ярче увидеть дешевку того, к чему ее тянуло.

«Любовь с первого взгляда или дорожное приключение известной летчицы, — насмешливо думала она. — Приключение в кавказском стиле. У него есть жена. Если очень захотеть, то можно их развести. А может быть, и нельзя. Что-то очень осторожно он говорит на эту тему. И конечно, я не захочу этого. Интересно, часто ли в его жизни бывают такие ситуации и скольким женщинам он говорил и еще будет говорить то же? Как хорошо, что у меня все-таки хватило выдержки. Но видеться больше нельзя. Еще одна такая ночь, и я сама сдамся ему и стану такой же, как он. Он заражает меня. После Андрея это первый человек, к которому меня так тянет».

Ее любовь к Андрею начиналась тоже в поезде. Под шум колес хорошо вспоминалось.

Это было десять лет назад. Она, тогда еще студентка консерватории, хорошенькая, избалованная и беспечная, ехала из Москвы в мягком вагоне. Ночью в Москве она так хотела спать, что уснула, едва войдя в вагон. Утром она проснулась, пошла в умывальню, надела нарядное платье, намазала губы, взбила волосы и во всеоружии вернулась в купе.

— Ну вот, взяла и все испортила, — раздался сверху мужской голос.

На верхней полке она увидела красноватое, словно обветренное, лицо и серые острые глаза.

— То есть что я испортила? — спросила она.

— Себя испортила. Откровенно говоря, я на вас отсюда с рассвета смотрю. Смотрю, спит девушка: белая косыночка, две косы, и лицо такое… Наше рязанское лицо. А теперь и старше стала, и самая обыкновенная.

Другие соседи по купе вступились за Валентину.

Ее собеседник спрыгнул с полки и сел рядом. Это был сухой, жилистый немолодой человек, одетый в полувоенную гимнастерку и галифе. Когда он говорил, то обычно смотрел мимо собеседника и только иногда внезапно взглядывал на него очень прямым, острым и быстрым взглядом. У него было сухое, небольшое правильное лицо, быстрая, веселая и жесткая усмешка открывала плотные белые зубы. Весь его облик был не интеллигентный и не крестьянский, а фабричный. И Валентине он показался обыкновенным фабричным человеком.

Завелся в купе и обыкновенный разговор. Он говорил обо всем с добродушной иронией и, казалось, видел во всем одну смешную сторону.

Когда Валентина попросила его рассказать что-нибудь о гражданской войне, он смешно рассказал о том, как целую ночь просидел в степи, дрожа от страха, приняв дремавших баранов за белогвардейских разведчиков.

— Почему у вас полувоенная одежда? — спросила Валентина.

— Не могу в пиджаке ходить, — ответил он. — Как надену пиджак, так и хожу сам не свой. В Москве в прошлом месяце пришлось мне быть на одном официальном обеде. Ну, оделся я честь по чести, костюмчик надел такой «дипломатический». Сидеть пришлось мне рядом с англичанами. Я английский язык прилично знаю. Могу объясниться. А тут все слова разом позабыл. «Уес да уес», и больше ни звука, что ты будешь делать. Мне нарком говорит: «Что же это ты. Я на тебя надеялся». А я и слова позабыл, и соображать ничего не соображаю. Плюнул и домой уехал. А как приехал домой, влез в свою гимнастерку, так сразу опять человеком стал и по-английски заговорил.

Он был веселым собеседником и бывалым человеком, и слушать его было интересно. Он не ухаживал за Валентиной, не говорил ей комплиментов, но, когда они прощались, попросил разрешения прийти к ней. Он приехал к ней через сутки, поздно вечером. Он внимательно осмотрел ее комнату. Поинтересовался лежащим на столе комсомольским билетом. Задал ей несколько быстрых неожиданных вопросов и сказал:

— Вот тебе мои документы. Партбилет. Трудовой список. Работал я до сегодняшнего дня директором 101-го завода. Слышала о таком? Уяснила? А теперь, Валя, слушай меня. Сегодня с ночным поездом я уезжаю. Срочно еду на Дальний Восток принимать новый завод. По-другому познакомиться мы с тобой не успеем. Приходится так. Говори, пойдешь за меня замуж?

Она засмеялась. Глупо было принимать его слова всерьез, и она ответила шутя:

— Мне нужна квартира в три комнаты с ванной и своя машина.

— Квартира и машина будут, а ванну с первых дней не гарантирую, — сказал он серьезно.

— Ну если три комнаты и машина будет, то почему бы мне и не выйти за вас замуж.

— Договорились. Пойдем теперь к твоей маме.

Она повела его к маме, смеясь, и уже не совсем ясно понимала, где кончается шутка и начинается серьезное.

— Мама, — сказал он, — вы собирайтесь понемногу. Я скоро вашу Валю вместе с вами увезу на Дальний Восток.

Мать нагнула голову, поверх очков посмотрела на них непонимающими глазами и спросила:

— А вы кто же будете?

— Я вашей Вали жених.

Мать смотрела растерянно, потом обиженно сказала:

— Скажи мне, дочка, хоть как зовут-то твоего жениха.

— А я, мама, и сама не знаю, — смеясь, сказала Валентина.

— Меня зовут Андрей Матвеевич Семенов.

— Мама, не слушай нас, мы шутим, — сказала Валя.

— Нет, нет, мама. Разговор идет всерьез. Через месяц приеду.

Потом он повез Валентину ужинать в ресторан. По дороге он хотел обнять ее, она возмутилась и сказала шоферу:

— Остановите машину, я здесь вылезу.

— Поезжайте дальше, — сказал он.

— Остановите машину, я вам говорю.

— Поезжайте дальше. — Взяв ее за плечи, он сказал иронически и внушительно: — Ты мне на людях истерики не устраивай. Не забывай, что я человек ответственный. Дома, пожалуйста, если без этого не можешь.