— Что-то я не помню такого.

— Откуда же тебе помнить! Он приехал из Кабула, когда ты уже не жила в Лагмане.

— О, из Кабула!

— Не пугайся! Он не из тех кабульцев, что опасны для бедных. Наш учитель Наджиб-саиб очень добрый и отзывчивый человек. Он бесплатно пишет прошения беднякам, а если у кого случается несчастье — первым приходит на помощь.

— Да продлит аллах его жизнь на многие годы!

Саид вздохнул.

— Да… — заговорил он спустя минуту, — много воды утекло с тех пор, как мы жили добрыми соседями с твоим отцом… Ты помнишь это?

— Еще бы! Ведь вы были друзьями! И поссорились из-за того, что он выдал меня замуж за кочевника.

Садовник смутился и утвердительно кивнул головой.

— Да, да, было такое. Скажу честно, тогда я многого не понимал… — Помолчав с минуту, он добавил: — Впрочем, тогда не один я, весь Лагман не одобрял вашего брака: боялись, что этот буйноголовый кочевник обманет тебя.

В то далекое время никто не знал, что Биби полюбила Дин-Мухаммеда и тайком встречалась с ним. И если бы отец отверг этот брак, все равно она без его согласия убежала бы со своим Дином. Она верила в него и знала, что ее любимый способен на любой подвиг, лишь бы она стала его женой.

— Дин… Дин… Как он безумствовал тогда! — снова после долгого безмолвия начал вспоминать Саид-баба. — Ему ничего не жаль было отдать за тебя. Двадцать баранов, три золотые рупии, отрезы шелка… Отец получил все, что хотел… Впрочем, что стоит по сравнению со всем этим его душа! Кто бы мог подумать, что кочевник окажется порядочным, честным семьянином.

Биби слушала, а сама думала: «А ведь и ты, Саид, мало чем отличался от моего Дин-Мухаммеда. Оказавшись здесь, на чужбине, вдалеке от своей родины, ты взял себе в жены афганку, свил с ней гнездо и, наверное, по сей день оплакиваешь ее смерть, тоскуешь по ней…»

Садовник был послушным, исполнительным рабом своих господ. В 1919 году, накануне последней англо-афганской освободительной войны, мистер Кардон, опасаясь надвигающейся грозы, за бесценок продал свое хозяйство вместе со слугой Саидом молодому афганскому купцу Азиз-хану.

Купив живую Душу, новый хозяин привез Саида в Лагман и сразу же пустил в дело геркулесову силу Саида. С тех пор прошло более тридцати лет. Саид и по сей день живет в имении Азиз-хана и честно, преданно служит ему. В первые годы, когда хан только еще создавал свой сказочный сад, Саид копал водоемы, распахивал участок, проводил арыки для орошения, делал кирпичи — словом, все, что ему приказывал хозяин. Узнав силу и золотые руки Саида, Азиз-хан постарался удержать его в своем обширном хозяйстве. Для этого он женил его на сироте, служанке в его гареме. Так на всю жизнь Саид стал придатком хозяйства хана, садовником в его поместье.

Недаром говорят, что араб — сын терпения. У Саида оно было неиссякаемым. Он работал, не зная дня и ночи, сажал плодовые деревья, создавал новые сорта винограда, груш, яблок. И люди, глядя на плоды его труда, диву давались.

Больше всего Саид удивлял лагманцев своими розами. Огромные, яркие, ароматные, они поражали своим цветом и оттенками. И из всех сортов совершенно сказочными казались его черные розы. Большие нежные лепестки их трудно отличить от черного бархата. Кого только не приводили в восхищение эти черные розы! И только Саид не придавал им значения. Единственной его любовью на земле была его несчастная дочка Амаль.

Саид жил в жалкой лачуге, которую выделил ему Азиз-хан, рядом с конюшней. В летние месяцы в ней было невыносимо душно. Назойливые мухи налетали тучами, не давая покоя. Саид не жаловался на свою жизнь. «Такова уж воля аллаха», — убеждал он себя.

— Вот, наконец, и мой дом… — приветливо обратился он к своим гостям. — Располагайтесь, как вам будет удобно.

Биби вошла в лачугу. Легким движением плеча Надир сбросил на землю мешок.

— Положи вещи вон туда, сынок. — Саид показал место за дверью и, взявшись за кувшин, добавил: — Я принесу воды, поставим чай… Отдыхайте, скоро явится Амаль — моя дочь. Дверь не закрыта — значит, она бродит где-то поблизости.

Оставшись одна с сыном, Биби окинула взглядом жилье. Оно было почти пусто. В нишах — несколько глиняных мисок и чашек, чайник и пиалы. В глубине, в углу, аккуратно сложены ватные одеяла с разноцветными заплатками, матрацы. На стене — давно потерявшее блеск зеркало. Часть земляного пола укрыта циновками и старыми кошмами.

— Бедный Саид, вся его жизнь прошла на ханском дворе, здесь поседела его голова, сгорбилась спина, а что он нажил? — проговорила, вздохнув, Биби. — И до чего же эти заминдары[4] жестоки! — Она озабоченно посмотрела на сына и добавила: — Как-то у нас с тобой сложится жизнь, сынок, как мы будем… — Не закончив мысли, она припала к его груди и тихо заплакала.

— Ну будет, мама, — нежно обнял ее Надир. — Не отчаивайся, я во всем буду помогать тебе. Мы всегда будем вместе, и я никому не позволю обижать тебя. Слышишь? Не плачь, успокойся!

Погруженные в свои переживания, мать с сыном не заметили, как у порога появилась дочь садовника Амаль. Она подошла совсем тихо, беззвучно, словно котенок. Остановилась у входа и почему-то не решалась перешагнуть порог. Девушка была без чадры и головного платка. Сквозь ярко-красное ситцевое платье с цветами лучи солнца обрисовывали линии ее стройной фигуры. Вся она походила на живой, пламенеющий тюльпан. Две тяжелые светло-каштановые косы спускались по спине ниже пояса. Большие темно-голубые, как весеннее небо, глаза с длинными темными ресницами замерли в напряженном внимании.

Надир, вместо того чтобы отвернуться и опустить глаза, как этого требует закон ислама, любовался этим видением. Кровь теплой волной хлынула к его сердцу, он стоял как завороженный, боясь пошевелиться. Сердце его колотилось. Казалось, вот-вот оно вырвется из груди и покатится к ногам девушки… Волнение, перемешанное с непонятным страхом, возрастало с каждой секундой. Его удивляло, почему дочь мусульманина глядит на чужого мужчину, а не убегает и не закрывает лица, почему в ее странно застывших зрачках не заметно даже и тени девичьего смущения. Уж не привидение ли это? Но «привидение» вдруг протянуло руку вперед и двинулось прямо на него.

— Мадар[5]!.. — закричал в смятении Надир.

— Кто тут? — вскрикнула Амаль и, закрыв лицо ладонями, легким порывистым движением метнулась назад, во двор.

— Амаль, дочь моя! — бросилась за ней Биби. «Слепая», — догадалась она, дрожа от волнения.

Она обняла девушку и, успокаивая, принялась целовать ее глаза, гладила руки, шептала нежные слова. Ведь они росли вместе с ее матерью, вместе с нею играли, радовались, горевали, ссорились. Как родные сестры, делили кусок хлеба. Слезы градинками скатывались по щекам доброй женщины.

Саид, вернувшись, увидел свою дочь в объятиях Биби, заметил ее слезы и, расстроенный, молча отвернулся.

— Где же Надир? — нарочно громко спросил он, чтобы дать знать дочери о своем присутствии.

— Падар[6]! — бросилась к отцу Амаль.

— Надир, сынок, выйди сюда! — позвала Биби сына.

Не поднимая головы, юноша вышел из лачуги во двор и отошел в сторонку.

— Амаль, свет моих очей, аллах послал нам гостей, поставь чай…

Дочь поспешно впорхнула в лачугу, накинула на голову платок, вернулась во двор и принялась хлопотать по хозяйству. Быстро развела огонь в очаге, налила в медный чайник воды и поставила кипятить. Движения ее были настолько уверенными и точными, что трудно было поверить в ее слепоту.

— Сядем-ка вон там, — указал садовник на свое излюбленное место под чинарой, вынося из помещения циновки.

— Разрешите, отец… — заторопился Надир и, схватив циновки, расстелил их под чинарой.

Спустя некоторое время все трое сидели под тенью ветвей огромного дерева, ели лепешки, пили крепкий черный чай. Саид рассказывал о минувших днях, о том, что было пережито и выстрадано за двадцать лет.