Слушая Саида с глубоким вниманием и сочувствием, Биби часто и тревожно оглядывалась туда, где у очага продолжала хлопотать Амаль.

— Уж очень она проворна. Как бы не случилось беды! — вырвалось у нее.

Саид улыбнулся.

— Не волнуйся, с помощью аллаха она справляется со всем, как зрячая.

Находясь все еще во власти охватившего его волнения, Надир сидел молча и только украдкой посматривал туда, где ярко горел и потрескивал сухой, как спички, хворост. «Неужели она и в самом деле слепая, не видит?» — спрашивал он себя. Он почти не слушал беседу и только думал о ней, об Амаль.

Первый день встречи пролетел в густых, черных облаках воспоминаний. Наступила звездная ночь Лагмана. Биби и Амаль ушли в лачугу, а Саид с Надиром устроились вместе с конюхом Дивана в конюшне на нарах.

Сон не приходил к Надиру. О чем он только не думал, какие только мысли не бередили его душу! В памяти всплывал стан кочевников, когда на закате солнца караваны становились на привал, зажигались костры, девушки пели песни, и его голос вплетался в их хор. Вспоминал он и тот день, когда шатер посетили русские врачи, и Саадат-ханум, обрадовавшую его своим подарком.

Но встреча с дочерью Саида Амаль не давала ему покоя. В просторной конюшне ему не хватало воздуха, хотелось броситься в сад, любоваться на звездное бархатное небо, то самое, которое он видел не раз, кочуя из края в край. И без конца бы петь песни — песни любви!

Однако здравый смысл и уважение к спокойствию матери крепкими цепями удерживали его от такого опрометчивого шага. Впервые время для него тянулось медленней, чем шаг каравана. Если бы мог, он одним взмахом руки раздвинул бы шторы ночи, чтобы скорей наступил рассвет.

Так пролежал Надир, не смыкая глаз, до зари. И как только садовник встал для утреннего намаза, он вскочил на ноги.

Подобно многим кочевникам Надир соблюдал религиозные обряды от случая к случаю. В Лагмане же нельзя вести себя так, как он привык. И Надир, совершив омовение, встал за спиной Саида рядом с конюхом.

— Аллах акбар! — начал сосредоточенно Саид. Затем закрыл уши ладонями и зашептал годами заученные слова корана.

У Надира все шло как будто гладко. Он садился на пятки, целовал землю, прикладывался к ней лбом, поднимался и снова повторял эти движения вслед за Саидом. Вместо молитвы с губ его срывалось одно неизменное: «О рабби, если все в твоих руках, если ты всемогущ, помоги ей, верни ей зрение, пусть она видит!»

Вдруг мимо него в своем красном платье пылающим факелом пронеслась Амаль. Он онемел от волнения, сбился и перепутал порядок моления. Вместо того чтобы опуститься на ковер и поцеловать землю, он стоял и глядел туда, где скрылось видение. Неслыханное поведение Надира возмутило конюха, и он, не прерывая молитвы, чтобы не прогневить аллаха, дернул его за подол рубахи.

Юноша опомнился, опустился на коврик и сидел молча, склонив голову. К счастью, Саид не заметил этого. Воздав должное аллаху, он нашептывал что-то в усы, потом подул через правое и левое плечо, отгоняя от себя нечистых духов, и, сказав «аминь», степенно огладил бороду.

После намаза садовник ушел в господскую кухню за хлебом, а конюх взял Надира за руку, потащил в конюшню.

— Ты смотри у меня!.. — заговорил он строго. — Здесь не степь и не дикие горы… Веди себя приличней!

Смущенный Надир молчал, не зная, что ответить.

— Да, да, — продолжал конюх, нахмурившись. — Я все заметил, и ты не прикидывайся… Аллах покарает тебя, если ты вздумаешь обидеть Амаль. Всемогущий бережет и направляет ее шаги. Она у нас святая!

Любовь! Ее не надо искать, за ней не приходится бегать. Она сама находит человека незаметно, властно охватывает его душу и делает все, что ей захочется. Особенно жестока она к тому, кто впервые вкушает ее муки и радости.

Так случилось и с Надиром. Он чувствовал, что встреча с Амаль принесла ему что-то, еще не изведанное, сладкое, волнующее. При мысли о ней у него трепетало сердце. Имя ее звенело в его ушах нежным колокольчиком. Заслышав чьи-то шаги, конюх оборвал разговор и выглянул из конюшни. Это вернулся Саид.

— Горячие лепешки? — обрадовался Дивана, окидывая жадным взглядом хлеб в руках садовника.

Саид кивнул головой. Конюх взял в руки лепешки, и лицо его омрачилось. Они были черствые, твердые, как засохшая глина.

— Вот так всегда! Ни ночью ни днем не имеешь отдыха и покоя! Как осел таскаешь навоз, чистишь лошадей, делаешь кирпичи для разрисованных особняков, бережешь покой гарема, отгоняешь шакалов, чтобы они не выли, а тебя хоть бы раз покормили свежим хлебом!

Надиру было не до еды, и конюх, не найдя сочувствия, мрачно буркнул:

— Эх, парень, не понять тебе нашей жизни! Ты вырос в горах свободным, как птица. Над тобой было только небо аллаха. — Он поднял голову кверху и запричитал: — О аллах, я устал жевать черствый хлеб, а когда его помочишь в чае, он делается таким невкусным!

Саид молча слушал эти стенания. За завтраком, обращаясь к Надиру, он сказал:

— Я доложил о вас хану… Хан-саиб распорядился, чтобы по ночам ты охранял сад, а днем помогал мне.

Конюх лукаво подмигнул Надиру.

— Ты что, недоволен? — спросил Саид, заметив замешательство Надира.

— Как вам будет угодно, — уклончиво, но покорно ответил юноша.

— Ничего не поделаешь, сынок: простого человека кормят его руки. Мать поедет в горы, к отарам. Сейчас там варят брынзу. Она поработает месяца три и вернется.

Отъезд матери Надиру и вовсе пришелся не по душе. Ему не хотелось расставаться с нею. Саид словно угадал его мысли.

— Ты не грудной ребенок, поживешь и без нее. Тебе доверяют винтовку, сын мой, ты должен гордиться этим.

— Да умеет ли он стрелять-то? — язвительно буркнул конюх.

— Может, посостязаемся?.. — добродушно улыбнулся Надир.

Саид покосился на Дивана.

— И что ты за глупое существо, как я посмотрю! Какой же кочевник не умеет стрелять? Каждый одним выстрелом снимает с неба орла. — Допив чай, садовник встал: ему надо было собрать букет цветов для ханум. — Пошли! — кивнул он Надиру.

Они прошли мимо бассейна, по которому величественно скользила пара белых лебедей, а в глубине резвились красные рыбки. Миновали виноградную аллею и вышли к розарию. Надир никогда не видел такого моря огромных живых роз. Впервые видел он и черные розы. Юноша не в силах был оторвать от них глаз. Только теперь раскрылась перед ним вся красота и прелесть цветов!

Кусты черных роз были окружены широким бордюром из белых роз, чтобы к ним никто не посмел подойти даже близко. Азиз-хан дорожил ими, как мать дорожит своим ребенком. Их было всего лишь пять кустов.

Не знал Надир, сколько труда и любви вложил садовник в эти розы и как много он претерпел из-за них…

— Держи! — Саид протянул несколько срезанных бутонов.

Надир осторожно взял цветы.

— Нравятся?

— Очень!

— Будь зорким по ночам, сын мой, чтобы не навлечь гнева хана: он дорожит черными розами.

— Падар! — раздался за спиной Надира тихий голос.

Амаль остановилась почти рядом с ним. В руках у нее поднос под цветы, которые отец собирал для ханского гарема.

Надир опустил голову и всеми силами старался не взглянуть на девушку.

Уложив на поднос срезанные розы, садовник поторопил дочь:

— Неси скорее в женскую половину.

Амаль было восемь лет, когда она лишилась материнской ласки. Саиду советовали взять вторую жену. Но он так любил мать Амаль, что и думать не хотел об этом. После смерти жены все свои чувства, все свое свободное время Саид отдал дочери. Окруженная его вниманием и заботой, дочь росла самостоятельной, гордой и независимой.

Амаль не любила чадры, и ее лицо не знало покрывала. И отец не лишал ее этой свободы. Девушка часами сидела в саду, слушала пение птиц и сама искусно подражала им. В арыках тихо бежала вода. Амаль распускала косы, мыла волосы и подставляла их ветру. Пока он сушил их, девушка переговаривалась с журчащей водой. Часто она убегала в безлюдный уголок в саду, присев на траву, прижимала колени к груди и, опустив на них голову, тихо плача и напевая печальные мелодии, тосковала по матери. Так было не всегда. Амаль — веселая девушка. Она играла на бубне, хорошо танцевала. Но чаще всего пела песни, и такие задушевные, что у слушавших женщин градом катились слезы.