Пение Амаль не прочь был послушать даже сам Азиз-хан. Он часто заставлял ее петь молитвы из корана. И упаси бог, если кто-нибудь осмеливался нарушить этот торжественный час.

У хана появилось дерзкое желание: взять дочь садовника в свой гарем. К тому же за бедную и слепую девушку ему не пришлось бы платить калыма. И пошла бы про него добрая молва, как о благодетеле: вот, мол, наперекор своему положению хан женился на простой, несчастной девушке и осчастливил ее, какой же он святой человек!

За его доброту и аллах ниспослал бы ему свою милость: Амаль родила бы ему сына — наследника. Все три его жены оказались неудачными: одна — бесплодная смоковница, а две другие награждают его только дочерьми. Слепота Амаль не огорчала хана, а радовала: не видя его старого, морщинистого лица, седой бороды и облысевшей головы, она не будет испытывать отвращения к нему.

На четвертый день после приезда в Лагман Биби вместе с батраками отправилась в горы, варить овечий сыр.

Был полдень, когда она разыскала Надира в дальнем углу сада. Он вместе с батраками выкорчевывал огромные пни и очищал участок для закладки питомника фруктовых деревьев. Надир был в широченных штанах и без рубашки. По его бронзовому телу струями катился пот. Широкая крепкая спина блестела под лучами солнца Во всем его теле чувствовалась недюжинная сила. Густые вьющиеся волосы отливали чернью, словно перья грача. Он легко вскидывал тяжелую кирку и со всего маха вонзал ее в твердую, каменистую почву. «Я-хак!» — вырывалось из его груди при каждом ударе.

Биби несколько минут любовалась сыном, восхищаясь его пахлеванской[7] силой. Наконец подошла поближе и дрогнувшим голосом окликнула:

— Сынок!

Надир обернулся, увидел мать и сверкнул в улыбке зубами. Оставив кирку, он приблизился к ней, посмотрел на нее грустным взглядом.

— Уезжаешь?..

Биби кивнула головой, у нее не было сил начать разговор. Она не знала, что ему сказать и как говорить. А расстаться без слов на целых три месяца просто невозможно!

Так они оба молчали и смотрели друг на друга. На ресницах Биби засверкали капельки слезинок. Впервые в жизни она оставляла его одного, разлучалась с ним. «Мальчик мой, ведь ты еще совсем не знаешь жизни, — думала она, не спуская с сына глаз. — Как-то ты будешь жить среди чужих? Кто поможет тебе, если ты заболеешь, кто подаст тебе воды? Сумеешь ли ты защитить себя от обидчиков?..»

— А может быть, тебе лучше не ехать? — первым прервал молчание Надир.

— Нет, сынок, не могу, — с трудом выговорила мать. — Если не ехать, то как же мы будем жить?.. Ведь наших сбережений ненадолго хватит. — Взяв руку сына, она глазами, полными тревоги, глядела в его глаза.

Бедная мать не знала, что ее Надир уже заболел, и заболел тем самым недугом, от которого многие годы она с отцом оберегала его. Ее сын потерял волю над своим сердцем, горячее чувство к Амаль жарким огнем растеклось по его жилам.

— Помни, сынок, — продолжала Биби, — в Лагмане все не так, как на кочевьях. Там мы с тобой не знали ни господ, ни дубинок. Здесь надо ходить с опущенной головой. И прошу тебя, мой мальчик, забудь свои песни, пусть умолкнет твоя флейта. Веди себя, как маленький, безобидный птенчик, — тихо, спокойно… Помни: меня долго не будет с тобой, и ты останешься один со своим сердцем и разумом. Пусть во всем они направляют твои поступки, твою жизнь…

С волнением слушал Надир напутствие матери и пообещал ей вести себя так, как она того хотела.

Крепко обняв сына, Биби поцеловала его в лоб и, с трудом оторвавшись, зашагала торопливо, как будто в этой поспешности заключались ее спасение и покой Надира.

Густые облака желтой дорожной пыли скрыли Биби от задумчивого взора сына. Уехала!..

Теперь он во всем должен рассчитывать только на себя. И Надир весь ушел в кипучую жизнь обширного хозяйства Азиз-хана. Как только наступали сумерки и батраки покидали поля, он, взяв ружье, отправлялся охранять сад.

Надир осматривал все уголки и аллеи, проверял, нет ли постороннего человека в саду, не подкрался ли кто к любимым хозяином черным розам. Потом обходил вокруг гарема, где жили жены Азиз-хана.

А после восхода солнца, немного отдохнув, он выходил в сад и помогал садовнику.

Хозяин часто посылал Надира на постройку особняка. Там он таскал кирпичи, месил глину для обмазки плоских глинобитных крыш и штукатурки стен. Не оставлял его без внимания и Дивана. Надир чистил конюшню, мыл лошадей, косил клевер. Юноша делал все, что ему приказывали, лишь бы не прогнали из дома. Он считал себя счастливым — ведь он работает там, где живет и дышит одним с ним воздухом Амаль! Это казалось ему безмерной добротой судьбы, составляло радость его жизни.

Думы об Амаль согревали его душу, смягчали его тоску по матери, облегчали тяжелую жизнь в усадьбе.

Когда он замечал красоту природы или слушал перекличку соловьев, ему хотелось взять в руки свою флейту и заиграть так, чтобы все волнения сердца отхлынули от его груди. Но слово, данное матери, сдерживало его порывы, заглушало огонь души.

Предполагала ли бедная мать, на какие лишения обрекала она сына? Нет!.. Если бы она знала, что жизнь в Лагмане становилась Надиру с каждым днем тяжелей!.. Вольнолюбивый дух его восставал против рабской судьбы и унижений в помещичьем доме.

Он ушел в себя, ни с кем не делился — не открывал своего сердца и тяжелых дум.

Не знала Биби, что, не будь дочери садовника, он давно убежал бы к ней в горы, вернулся бы в стан кочевников, навсегда покинул бы Лагман, который так пленил его в первый день их прихода. Амаль, образ которой днем и ночью преследовал его, словно сковала его по рукам и ногам. Иногда ему хотелось остановить ее, раскрыть душу, наговорить тысячу теплых и ласковых слов. Средневековая строгость обычаев, господствовавшая в доме, вместе с врожденной скромностью юноши сдерживали его порывы. И при встрече с Амаль он редко, очень редко поднимал на нее взгляд, чаще же опускал голову, словно не видел девушки. Глубоко запрятав свою любовь в сердце, он метался по саду из стороны в сторону. Если бы мать была рядом с ним, рассказал бы ей о своей любви, и она помогла бы ему. А не совестно ли говорить матери о женитьбе, когда у них нет ни лачуги, ни клочка земли? Да и согласится ли Амаль выйти замуж за бесприютного кочевника?.. Разумеется, нет!

Эти мысли утомляли и угнетали Надира. Люди начинали замечать его замкнутость и нелюдимость, по-своему объясняли его состояние. «Соскучился по матери, тоскует по горам. Как бы ни был красив Лагман, все же вольная, кочевая жизнь для него куда приятней, чем жизнь батрака!» — так говорили они, глядя на юношу, который худел на глазах, мрачнел, словно человек, потерявший всякую надежду на просвет в своей судьбе.

Никто, даже Саид, человек большого жизненного опыта, не догадывался, что творится с сыном Биби. А сам Надир молчал, как молчат люди, умеющие владеть своими чувствами, волей и языком. Да и сама любовь становится гораздо глубже и краше, когда она живет в тайниках человеческой души. Искренняя любовь ненавидит огласку.

Надир и не подозревал, что и сам он стал предметом девичьей тоски. Дочь Азиз-хана — красавица Гюльшан — бредила им, он стал ее кумиром, и она строила отчаянные, дерзкие планы. Надир показался ей героем, спустившимся к ней со страниц английских и французских романов: она немало прочитала их за свою короткую жизнь. Только он, Надир, и поможет ей оставить гнетущий, тоскливый дом отца и жить так, как живут люди в Париже, Риме, Дели с их ресторанами, театрами, балами…

Мрачность Надира беспокоила Гюльшан. Через конюха Дивана и через слуг женской половины она старалась хоть что-нибудь узнать о причинах его тоски и как-нибудь облегчить его участь. Но все ее попытки оставались безуспешными. В голову Гюльшан не раз приходила дерзкая мысль самой поговорить с Надиром, расспросить его, не болен ли он. Страх перед отцом и законами шариата[8] преграждал ей путь к юноше.