Стал мучительно вспоминать что-то очень важное для себя. Мозг, как никогда до этого, активно работал.
Напрягал мозг, перебирал в уме нескончаемо долгий сегодняшний день — самый долгий в году, перебирал шаг за шагом, час за часом — от первого залпа вражеской артиллерии до сей минуты, сортировал события, выделив из длинной цепи потопленную десантную лодку с вражескими солдатами, трёх сражённых из «дегтяря» немцев неподалёку от изгиба траншеи, не ощутив особой радости на душе.
Но всё, всё буквально было трётьестепенным. Сортировал и шёл дальше, мысленно повторяя отрезок пути вдоль траншеи. Снова увидел Яшу Лабойко, Истомина… Наверное, и над ними кружат зелёные мухи… Такое солнце!.. Кто похоронит погибших хлопцев?.. Некому. Подумал, что Яшу осталось дохоронить — ведь и так погребен по грудь в разрушенной снарядом траншее.
Жажда иссушала. На бруствере белел чайник с водой. Она, видно, успела нагреться. Пускай. Пускай бы хоть тёплый глоток. Сделал глотательное движение. Оно причинило боль.
По странной ассоциации перед мысленным взором появилась другая траншея, та, что рыли вчера, в субботу, на заставском дворе, неподалеку от командирских квартир… Рыли — это он помнит. И тоже время от времени прикладывались к чайнику с квасом…
Дальше мысль не пробилась — кисловатый запах хлебного кваса затмил всякие мысли. Дальше провал — память отказалась соединить разорванные половинки цепи.
В цепи столь нужных воспоминаний не хватало единственного звена.
Пришлось начать сначала, по порядку.
Рыли траншею и ждали приезда майора. Все до одного ждали. На этот счёт он ни на йоту не ошибался: кого-кого, а своих бойцов он отлично знал. Еще как волновались за отделенного. Но он притворялся спокойным, будто, кроме траншеи, не примечает вокруг себя ничего. А глаз фиксировал каждую мелочь.
Во второй раз оборвалась цепь размышлений — почудилась отрывистая фраза на чужом языке, кажется, на немецком… Он почувствовал ледышку под сердцем. Толкнулась и застряла между ребер… Ждал с замирающим сердцем… Всё-таки почудилось.
Исподволь возвратился к прошедшему дню, к субботе.
У квартир начальства молча играли дети. Не по-детски молча. Поодаль, обособленно стоял маленький аистёнок в белой панамке — Миша. Незагорелый, бледный мальчишечка в красных сандаликах.
Потом между Ведерниковым и Черненко затеялась перепалка. Из-за чего-то они повздорили… По какому поводу?.. Впрочем, к искомому стычка двух бойцов касательства не имела.
А что имело?..
Надо сначала: траншея… Перепалка. Нет, она — потом, перепалке предшествовало появление мальчика.
Конечно же, так! Аистёнок. Зяблик. Мишенька. Ну, вот же, вот! Как наяву, возник игравший в песке у траншеи грустный ребёнок. Маленький смешной человечек. Неужели погиб?!.
Мысль привела в содрогание. Забыл об осторожности, притронулся ладонью к груди, где от резкого движения запекло, как огнём. Ладонь стала мокрой — от крови. Чувствовал, как она непрестанно сочится сквозь бинт. Бинт! Откуда? Ах да, Быкалюк перевязал. Медленно отвёл руку назад, вытер ладонь о траву.
От боли мутился рассудок, темнело в глазах, и огромный, в три обхвата, дуб вместе с зелёным островком вдруг начал клониться к зияющей черной пропасти.
Новиков чудом удержался на краю бездны, вдруг услышав за изголовьем удары весёл о воду. Подумал: начинается бред. От реки принесло запах табака, сладковатый, некрепкий. Наверное, табачный дым — тоже бред.
Хлясь, хлясь, раздавались за изголовьем несильные удары вёсел. Хлясь, хлясь…
Потом к всплескам прибавились новые звуки: лязг металла, глухие удары, будто колотили по дереву, характерный визг поперечной пилы, отрывистые вскрики.
— Схожу с ума, — прошептал.
Он бы утвердился в устрашившей его мысли, но явственно услышал удар колотушки и последовавший за ним натруженный вскрик:
— Нох… Нох айн маль[8].
Немцы.
— Нох айн маль… Шлаг, Эрни, бальд миттаг эссен[9].
Немцы! Рядом! Страшнее того, что случилось, быть не могло. Из глубины мозга и простреленной груди пришёл не леденящий душу страх — вспыхнула ненависть. Не предполагал, что она способна приподнять его над смертью и сотворить невозможное — притушить огненную боль в ранах, вдохнуть силу в обескровленное тело…
От чрезмерных усилий люди и предметы в его заслезившихся глазах расплылись в бесформенное, многорукое, огромноголовое шумное существо, уродливое, как спрут. Оно то сжималось в узкой прорези прицела, то с изворотливостью ящерицы ускользало, и мушка оказывалась выше или ниже его.
Набрать в грудь побольше воздуха, задержать дыхание, выровнять мушку, затем медленно и плавно, не дергая, нажать на спусковой крючок пулемета — как учили. Как не однажды проверено.
Мозг чётко воспроизвел правила стрельбы. Но грудь не держала воздух: под бинтом булькало, хлюпало и пузырилось.
Прикрыл глаза, чтобы отдохнули от напряжения, — так нужно, когда их застилает слеза. Огромным усилием воли заставил себя спустя несколько секунд приоткрыть левый. С фотографической точностью сосчитал — шестеро. Двое забивали сваи, четверо остальных заводили понтон, последнюю секцию заводили.
16
«…Правда всегда правда, какая она ни есть. Я старый человек, верующий, выдумывать не хочу. Ваш воин не произносил громких слов. Умирал он трудно, но, однако же, достойно. Ещё до того, как его принесли в монастырь, где в полдень 22 июня находилось какое-то немецкое воинское подразделение или часть, кажется, во главе с майором, я лично слышал хвалебные слова в адрес вашего воина. Он отправил на тот свет много фашистовцев, и немецкий майор говорил во всеуслышание, что с такими воинами, как этот русский, он бы победил любого противника. Ещё я собственными ушами слышал, как майор, когда ему было велено выкатить против русского пушку, ответил, что не желает стать посмешищем…
Мы, обитатели монастыря, были свидетелями отправки трех специальных групп фашистовцев для захвата сражающегося советского пограничника, но ни одна из них не вернулась.
На второй день войны майор отправил четвертую группу и повелел доставить к нему советского пограничника… Он был очень плох: бредил, в горячке звал мать, отдавал солдатам команды, выкрикивал бессвязные слова. Я запомнил: „Не дайте… понтон…“ О понтоне вспоминал несколько раз… К нему ненадолго возвращалось сознание, и тогда он что-то говорил отцу Дормидонту, наверное, назвал себя, потому что святой отец стал звать его по имени — Алексей… Много фашистовцев собралось посмотреть на вашего воина. „Это тот, с дуба?“ — спрашивали они. „Тот самый“, — отвечали пришедшие раньше… Мы все были поражены, когда майор, дождавшись кончины пограничника, сказал своим солдатам: „Таких мужественных русских солдат на вашем пути будет много. Лёгкой победы не ждите“. И велел похоронить его с отданием положенных почестей…»
Сознание оставалось ясным и четким — нельзя медлить, промахнуться тоже нельзя. Сначала следует ударить по двум, забивающим сваи, затем по четверым на понтоне — этим деваться некуда: на понтоне далеко не ускачешь.
Осталось нажать на спусковой крючок.
Тра-та-та!.. Тра-та-та-та!..
Один из двоих побежал, не выпуская из рук деревянную колотушку и размахивая ею над головой, будто отбивался от пуль. Куда делся второй — не заметил.
Тра-та-та!.. Тра-та-та!
Убегающий упал, но, мгновенно вскочив и далеко отшвырнув колотушку, кинулся наутек, смешно загребая руками и валясь вперёд головой.
По тем, на понтоне, расстрелял в горячке весь диск, до последнего патрона — нажимал и нажимал на гашетку, покуда не раздался глухой щелчок.
Лежал обессиленный, перебарывая слабость, стараясь не шевелиться, чтобы не потревожить свирепую боль, которая оставляла его на короткое время, неизменно возвращалась к нему и набрасывалась с такой лютой жестокостью, что казалось — конец, жизнь навсегда покидает измученное тело, и вязкая толща небытия пеленает его по рукам и ногам, погружая в вечную тишину. С ним однажды случилось такое, когда, спасая провалившуюся под лед школьную подружку, едва при этом сам не погиб.