— За этой радиограммой спасение жизней многих тысяч людей, я не преувеличиваю, Викентий Васильевич, — поддержал комбрига Грязнов. — Нам необходимо вызвать нового радиста. Полноценного. Сообщить свои координаты. Сегодня мы вновь готовы принимать самолеты.

— Сделаю все, что в моих силах.

Доктор встал, направился к выходу, задержался.

— То, что я говорил тут о клиньях, вариант запасной. Но и о нем подумайте. Как его осуществить.

Ханаев вышел из землянки.

Солдатов задумался. О том, что война в который раз ставит его перед выбором. Спасая многих, жертвовать частью. В данном случае здравым рассудком человека, если он к нему вернется, ради связи, помощи фронту и фронта. Этот выбор постоянный спутник войны, думал Солдатов. Когда под Москвой собирали силы, чтобы отбить немцев, тогда тоже был выбор. Малая часть держала оборону, то есть командование намеренно жертвовало этой частью, чтобы собрать силу, способную нанести поражение немецким войскам, так близко подошедшим к столице. То же самое, но еще в больших масштабах произошло под Сталинградом. А разведка боем на передовой? Все та же жертва. Масштабы разные, а принцип тот же. Пожертвовать частью, чтобы выиграть в большом.

Грязнов тоже сидел молча. Думал над предложением доктора.

В тысяча девятьсот сорок втором году Грязнов перелетел линию фронта и обосновался в партизанской бригаде. Знает многие преступления гитлеровцев в зоне действия бригады. Есть что показать Неплюеву, если в том возникнет необходимость. На окраине Глуховска, в лесном овраге у деревни Загорье, немцы захоронили две с половиной тысячи трупов. Людей вывозили из города в душегубках. В машины заталкивали живыми. В дороге включали газ. Пока везли, люди умирали. Трупы сбрасывали в овраг.

Этот чудовищный конвейер действовал до недавнего времени, до тех пор, пока партизаны не перекрыли дорогу, разгромив карателей, захватив, уничтожив адские машины.

До сих пор немцы проводят в деревнях акции. Этим словом немцы прикрывают творимое ими зло. За этим словом огонь, пожирающий деревни вместе с жителями, трупы, трупы, трупы. Сожженных. Расстрелянных. Повешенных. Временно завоеванных, но не сдавшихся, не покорившихся советских людей, в чьих помыслах до сих пор остается надежда на освобождение.

С весны действует чудовищный приказ немецкого командования (тоже конвейер смерти) о тотальной чистке тылов фронта от нежелательных элементов. По этому приказу всех военнопленных, гражданских лиц после использования на оборонительных работах собирают в колонны, гонят на запад. Гонят без остановок, без воды, без пищи, заранее обрекая на смерть. Обессиленных пристреливают. Из тысяч в живых остаются немногие. Этих немногих сажают в вагоны, отправляют в Германию. След каждой колонны означен трупами и вороньем. Огромные стаи воронья появились в округе. За колонной следуют машины с немцами, подводы с полицаями. Специальные команды. Они собирают трупы, забивают ими колодцы уничтоженных деревень. Эти колодцы можно определить теперь издали все по тому же воронью.

Зловещие деяния оккупантов, естественно, не остаются без ответа. Грязнов только что побывал в одном из отрядов бригады, куда ездил разбираться в трагическом случае.

В отряд привели пленных немцев. Женщины учинили над пленными самосуд. Они растерзали немцев. Грязнов немедленно выехал в отряд. Собрал людей. Говорил о дисциплине. Видел, что слова его не доходят ни до партизан, ни до женщин.

Слова проваливались в пустоту, из которой не услышишь даже эха.

Из этого факта следовало, что подобное может повториться. Жестокость оккупантов уже вызвала ответную жестокость, наступил тот предел в человеческом сознании, после которого люди очень легко могут стать неуправляемыми, оказаться в худшем из состояний, как считал Грязнов. Потому что именно в таком состоянии доведенные до крайности люди теряют осторожность, готовы действовать безрассудно, лишь бы удовлетворить острую потребность в мести. В таком состоянии можно легко угодить в ловушку.

Грязнов произносил правильные слова, взывал к благоразумию, люди стали вроде бы прислушиваться к его словам, но в это время из чащи донесся удивительно чистый голос. Грязнов продолжал говорить, но люди, как по команде, повернули головы на этот голос, смотрели, замерев, на заросли, из которых появилась молодая женщина в мужском пиджаке, подпоясанная широким армейским ремнем.

На женщине была надета длинная до пят юбка, из-под которой виделись босые ноги.

Стройная, несмотря на такую одежду, она шла, склонив голову к рукам, шла чуть покачиваясь, напевая слова колыбельной песни.

Когда она подошла ближе, комиссар разглядел две небольшие чурки в ее руках, два поленца, завернутые в какое-то тряпье.

— Лю-ю-ди! — раздался истошный вопль. — Он судить нас приехал!

Толпа вздрогнула, как от тока. Услышались другие голоса:

— За что?

— Гос-по-ди!

— За Марью, бабы, за детишек ее!

— Что они с нами делали, ты видел?

— Сто раз убьем! Мертвые встанем!

— Убь-ем!

Гул голосов нарастал, мешался с плачем, невозможно стало различить отдельные голоса.

Над ухом Грязнова раздался выстрел.

Комиссар увидел командира отряда, поднятую руку, в ней пистолет.

Смолкли голоса.

— Разойдись! — властно произнес командир отряда.

Женщины стояли оторопевшие. Одни из них еще всхлипывали, другие молча вытирали концами платков слезы.

Мужчины стали уводить женщин с поляны.

Только тогда командир отряда рассказал Грязнову о подробностях самосуда, то, с чего он начался. При встрече он объяснил обстановку в общих словах, сказал, что накипело у людей, ненавидят они захватчиков, вот, мол, и произошел взрыв.

Дело оказалось сложнее.

Незадолго до этого случая партизаны устроили засаду, отбили у карателей группу девушек, молодых женщин из деревни Луконихи. Их гнали по лесной дороге, чтобы отправить в Германию. Среди отбитых у немцев женщин оказалась и Мария Иванова, на глазах которой каратель разбил прикладом карабина головы двум ее малолетним детям, детям-близнецам.

Командир отряда рассказывал тяжело, зубы сжимал до скрипа.

Лицо налилось кровью. Смотрел жестко.

Женщин привели в лагерь партизанского отряда. Марья лишилась рассудка. Нашла два одинаковых чурбака-поленца, завернула их в тряпье, бродила по лесу. Тут партизаны привели трех пленных жандармов. Весть эта мгновенно облетела лагерь.

Женщины, естественно, сбежались, ругались, плевали в своих палачей. Партизаны их сдерживали, не допускали до пленных. До расправы дело, возможно, и не дошло бы, но тут появилась Марья. Марья увидела жандармов, закричала, бросилась бежать. Тут же упала. Трясла головой. Прикрывала собой чурбачки-поленца.

Тут-то женщины и не выдержали, бросились на жандармов.

Партизаны сдержать их не смогли. Скорее всего не захотели сдерживать, так надо полагать. Потому и случилась эта расправа.

Грязнов окинул взглядом землянку, заметил отсутствие Колосова. Подумал о том, что Ханаев всколыхнул тяжелые воспоминания.

Он углубился в них настолько, что даже не заметил, как ушел Колосов.

Старшина покинул землянку вслед за доктором. Вначале бесцельно бродил по лесу. Затем вернулся, сел на срез того пня, на котором сидел перед тем, разговаривая с Галей.

Старшина сосредоточился на словах доктора о том, что убийство себе подобных одна из худших обязанностей на войне. Старшину поразило сочетание слов «себе подобных». Оно уравнивало Колосова, его товарищей с трижды проклятыми фашистскими ублюдками. За два года старшина видел столько смертей, столько актов ничем не оправданной жестокости, что не мог воспринимать гитлеровцев как себе подобных. Фашистские изверги убивали наших раненых в госпиталях, бомбили санитарные составы, топили санитарные пароходы. Жгли города, села. Колосов видел противотанковые рвы, заполненные трупами. Не понаслышке знал о том, что фашистские выкормыши с первых дней войны, с первых шагов по нашей земле отладили гигантский, безостановочный конвейер смерти, с помощью которого они уже уничтожили миллионы людей. Старшина буквально воспринимал слова о зверином оскале фашизма. В каждом гитлеровце он видел зверя.