Слова доктора заставили задуматься. Однажды разведчикам пришлось быть свидетелями того, как гитлеровцы жгли деревню вместе с жителями, разведчики смотрели на это изуверство, не в силах предпринять хоть что-то.

Гитлеровцы жгли стариков, женщин, детей. Колосов помнил, как деловито, не торопясь они это проделывали. Согнали жителей деревни в сарай. Обложили сарай соломой. Подожгли. Фотографировались на фоне страшного костра.

В словах доктора Колосов уловил обидную правду. Не звери жгли живых людей, думал теперь Колосов, у фашистов такие же ноги, руки, туловище, голова. Такие же глаза — они могут видеть и видят муки обреченных, те же уши — они слышат душераздирающие крики людей, плач детей. Такое же сердце, которое не может, не должно выдерживать изуверства, но вот поди ж ты, выдерживает. Выходит, «себе подобные» пострашнее всякого зверя, их надо убивать. И еще убивать, и еще… Какой бы тяжелой ни оказалась ноша, но нести ее надо, нести до победы, другого просто не дано.

Убивать, убивать, убивать. Это слово задержалось в сознании, повторялось и повторялось. Старшина пытался сосредоточиться на чем-то другом, слово билось подраненной птицей, не улетало, не освобождало Колосова от тяжелых дум. К одному слову стали лепиться другие, образуя фразы, превращаясь в отрывочные мысли. Мысли были сродни вконец расстроенной балалайке, на которой, как ни старайся, мелодии не выведешь. Старшина напрягся, ему удалось сосредоточиться, уловить строй. Войны, будь они трижды прокляты, прежде всего убийства, подумал он. Войны и начинаются, чтобы, прежде всего, убивать. Войны начинают люди. Люди ставят себя в такие условия, что не остается выбора. Или убиваешь ты, или убивают тебя. Доктор сказал, что подобные нагрузки выдерживает не каждый. Колосов подумал о горькой правоте его слов. Война гребет без разбору. Война — гигантская печь, горючим материалом для которой служат человеческие жизни. В пламени этой печи сгорают не только тела, горит и плавится сознание людей.

Старшине вспомнилось, как под Москвой после очередной бомбежки они откапывали людей из землянки, рядом с которой упала и взорвалась тонная бомба. Людей в землянку набилось много, в живых осталось двое. Сначала откопали сержанта-сверхсрочника. Сержант оставался в сознании, помогал бойцам, когда его вытаскивали из земли. Выбрался, сел на мерзлую землю, стал отплевываться. В это время из-под земли раздался хохот. Копали, растаскивали бревна. Извлекали и извлекали трупы. Раскопали новобранца. Тот сидел в углу землянки. Его прикрыло, но не тронуло бревнами. На нем не оказалось ни одной царапины. Новобранец ощупывал лежащее рядом с ним тело, шарил и не находил головы. При свете увиделся этот труп с отдавленной головой, а рядом крошево из черепных костей, мозгов, крови, земли и блевотной каши. Новобранца подхватили, вытащили. Он вырвался, припал к земле. Стал шарить по земле окровавленными руками. Продолжал неистово хохотать. «Уберите его наконец, он же тронулся!» — крикнул сержант-сверхсрочник. Новобранца подхватили и унесли. Сержант остался. Очухался. Продолжал воевать. Он даже в медсанбат не ходил.

Того сержанта Колосов знал. Знал, что сержант прошел не одну войну, попадал не в такие переплеты. Молодой боец не выдержал первой серьезной проверки на прочность, на излом. Не выдержал и Неплюев, другие, свидетелем умопомешательства которых Колосову приходилось быть. Войны сами по себе безумие, чего уж там говорить об отдельных людях, подумал Колосов, выдерживает не каждый. «Нет, не каждый», — произнес он вслух и поднялся, пошел бесцельно, лишь бы двигаться, не сидеть сиднем в ожидании, не зная, с какими вестями вернутся конники, о которых говорил Грязнов.

Ночью, во втором часу, раздался телефонный звонок. Начальник фронтовой разведки полковник Логинов взял трубку. Узнал голос начальника контрразведки Гладышева. Гладышев сообщил о том, что арестованный заговорил.

— Если есть время, заходи, — пригласил начальник контрразведки.

Времени у Логинова было, как всегда, в обрез, но он отложил дела. Появилась надежда узнать хоть что-то о судьбе группы Речкина, а может быть, и о том, где теперь базируются партизаны.

Вскоре начальник разведки сидел в небольшой боковой комнате деревянного дома. Было их в этой комнате четверо. Он с Гладышевым, девушка-стенографистка, лжепартизан. На вид агенту было лет сорок. Приятное, как и на фотографии, лицо, отметил Логинов.

Гладышев ввел Логинова в курс дела. Арестованный сам изъявил желание давать показания, как только отдохнул. Сказал, что признания его чистосердечные, скрывать что-либо он не намерен.

Прибыл он с определенной целью. Его хозяевам за линией фронта удалось перехватить партизан, шедших к фронту. Партизан было трое, все из бригады «За Родину!». Двое погибли во время перестрелки, третий попал в плен. Он не выдержал пыток, дал показания. Этим и воспользовались немцы.

— Итак, ваше имя, ваша фамилия? — продолжил допрос Гладышев.

— Я уже говорил.

— Повторите.

— Фриц Элендорфен. Год рождения — 1902-й. Родился и вырос в Санкт-Петербурге, или, как вы теперь называете этот город, в Ленинграде.

Элендорфен говорил ровным голосом, без акцента, глаз при этом не отводил, держался очень спокойно.

— Все-таки я хотел бы знать причину вашего согласия давать чистосердечные показания, — сказал Гладышев. — Это прежде всего. Мне бы хотелось знать причину вашего спокойствия. Все-таки вы провалились, были арестованы, вас арестовали как агента.

Элендорфен охотно отозвался на вопросы Гладышева. Беседа потекла настолько непринужденно, как будто за столом встретились люди знакомые, но в силу каких-то обстоятельств оторванные друг от друга на долгие годы.

Такое впечатление складывалось из-за готовности Элендорфена отвечать на все последующие вопросы Гладышева. Фриц Элендорфен отвечал, не задумываясь. Чуть позже Логинов станет просматривать стенограмму допроса, и это первое впечатление от встречи не изменится. Допрос шел ровно, гладко, без сучка без задоринки.

— Я реалист, — говорил Элендорфен. — Я привык трезво оценивать шансы. Потому и говорю только правду. За моими словами нет игры. Я прибыл к вам с определенной целью, надеялся, что и на этот раз повезет, мне не повезло, и я даю показания.

— Все ваши показания будут немедленно проверены.

— Естественно. В этом я не сомневаюсь.

— Удивительно.

— Что вас удивляет?

— Ваше отношение к собственному провалу, ваше, как вы сами его называете, чистосердечное признание. Оно настораживает.

— Не укладывается в рамки стереотипа?

— Да, если хотите.

— Чтобы понять это, нам с вами придется сместиться во времени в год эдак тридцатый, к началу моей работы.

— К началу вашей шпионской деятельности?

— Во всех странах, в вашей в том числе, есть ведомства разведки. Шпионскими их называют газетчики и романисты.

— Дело не только в названии.

— Вот именно. В тридцатом году я впервые перешел государственную границу, выполнил задание, без особых осложнений вернулся к себе.

— Вы были в нашей стране?

— Да. Работал какое-то время в Москве, это не сложно проверить, если архивы того времени сохранились. Работал под фамилией Быкова.

— Ваше задание?

— В то время у меня было одно задание — создание агентурной сети в промышленных центрах вашей страны.

— У вас не было провалов?

— Я вам уже обещал. Обо всем, что мною сделано, я составлю подробнейший отчет.

— Надеетесь на снисхождение?

— Да, тем более, что на мне нет крови.

— Вы хотите сказать, что не прибегали к террористическим актам?

— Разведчик не гарантирован от необходимости убивать. Однако убийство — слишком заметный след. Я не оставлял подобных следов.

— Два года войны. У вас такой опыт, а вас используют до сих пор как рядового агента. Вам не кажется странным такое положение?

— Согласен с вами. В то же время есть два фактора, объясняющие это парадоксальное явление.