Наташа визжала. Женщины кинулись не за незнакомцем, а к Наташе. Обе девочки, и большая, и маленькая, были залиты кровью. Обе кричали. Понять ничего было нельзя.

Нина Ивановна, мать Наташи, быстро взяла себя в руки. Она осмотрела обеих девочек. Машенька была невредима, у Наташи была ранена рука. Нина Ивановна кое-как перевязала руку простыней и побежала звонить по телефону. Вызвала «Скорую помощь». Потом вызвала с работы Александру Ивановну Анохину. Потом позвонила в милицию…

На заводе Анохиной дали машину. Она появилась у себя в комнате через полчаса. В квартире уже хозяйничали врачи. Милиционер писал протокол. Александра Ивановна побежала звонить Евдокимову. Павел Тихонович сказал ей утром, куда он собирается…

Когда Евдокимов и Анохин вошли в квартиру, Наташу уже увезли в больницу.

Анохин кинулся к Машеньке.

Он схватил ее на руки и заплакал.

Никто из женщин не плакал, плакал один Анохин.

- Вы видите, видите? - приговаривал он сквозь слезы. - Они не останавливаются ни перед чем!

В том, что они не остановятся ни перед чем, не сомневался теперь и Евдокимов…

Для этой цели они выбрали одного из самых страшных, самых жестоких своих псов, который действительно не остановится ни перед чем, и приказали ему уничтожить Анохина. Убийство ни в чем не повинного ребенка должно было показать, что Анохину от его бывших хозяев пощады не будет. Было очевидно, что в Жадове не осталось ничего человеческого. Хищник до мозга костей, до самой глубины своего сердца! Он должен быть пойман и обезврежен во что бы то ни стало…

- Ну хватит, хватит, - резко сказал Евдокимов Анохину. - Возьмите себя в руки!

Евдокимов перевел взгляд на Шуру. Она стояла у стола и словно выжидала, скоро ли уйдут из ее комнаты посторонние; у Евдокимова даже сложилось впечатление, что она не столько напугана, сколько раздражена.

- Здравствуйте, товарищ Евдокимов, - произнесла она с приветливостью, мало гармонировавшей с тем, что произошло и происходило вокруг нее, и серьезно добавила: - Это хорошо, что вы приехали, теперь все будет в порядке.

Много раз, при разных обстоятельствах, приходилось Евдокимову слышать такие слова.

Вот и сейчас слова, сказанные ему этой молодой и очень простой женщиной, накладывали на него невероятную ответственность. Она совсем не знала Евдокимова, также как и он не знал ее, но в его лице она видела то, что охраняет ее покой, ее жизнь, ее благополучие. Она не сомневалась в том, что Евдокимов призван охранять ее благополучие, и, коли Евдокимов находился возле нее, она верила, что все будет в порядке.

Евдокимов ничего ей не ответил, подошел к лейтенанту милиции, писавшему протокол, пошептался с ним, и тогда тот оторвался от протокола, быстро навел необходимый порядок, выпроводил из комнаты посторонних, дописал протокол, еще пошептался с Евдокимовым и оставил комнату вслед за остальными.

Евдокимов остался с Анохиными.

- А теперь сядем и поговорим, - сказал он.

- Нет, я так не могу! - воскликнула Шура и тут же прикрикнула на мужа: - Да держи ты ее хорошо, а то руки дрожат, точно кур воровал!

Анохин и вправду как-то неуверенно прижимал к себе дочь.

- Сядь! - приказала ему Шура.

Он послушно сел с дочерью на диван.

- Вы меня извините, - сказала Шура Евдокимову и выбежала из комнаты.

Она тут же вернулась с ведром и тряпкой.

- Вы меня извините, - сказала она еще раз. - Как можно разговаривать, когда тут… - Она указала на заслеженный пол. - Вон сколько грязи нанесли. Я быстренько подмою, а уж тогда…

Она действительно очень быстро и ловко протерла сырой тряпкой крашеный пол, вынесла ведро, вернулась, расставила по местам стулья, взяла у мужа дочку, села рядом с ним на диван, и все вокруг нее снова приняло естественный и обжитой вид, точно ничего здесь и не случилось.

В ней не было ничего особенного - самая обыкновенная женщина, каких очень много, - но это деловое спокойствие, это стремление к порядку и чистоте делали ее необыкновенно привлекательной.

Евдокимов посмотрел на Анохина, который сидел, точно побитый, перевел опять взгляд на Шуру и вдруг понял, что привлекло в ней Анохина.

Неуравновешенный, не очень стойкий и даже в какой-то мере опустошенный за годы своих странствий, он в этой простенькой и неискушенной женщине черпал уверенность в своем завтрашнем дне; она была для него источником силы, которая помогала ему врастать в ту почву, где он когда-то рос, от которой был оторван и в которую ему необходимо было снова врасти.

В этой маленькой русоволосой женщине с веснушками на носу, подумал Евдокимов, заключалась та самая сила, которая позволила нашим женщинам вынести все тяготы войны, голодать и работать, растить детей и с непостижимым тер пением ждать возвращения своих мужей…

Сила жизни, которая в какой-то степени проявилась и проявлялась в Анохине, заключалась не столько в нем самом, сколько в этой самой Шурочке, которая, прибежав домой после такого страшного события, успела уже вымыть дочку протереть пол и сидела сейчас на диване и сердито посматривала на мужа. Она не успела только поплакать. Свои слезы она приберегла к ночи, когда уснет дочь, уснет муж и никто ее не увидит.

- А теперь поговорим, - сказала Шура. - Я сама-то еще толком ни в чем не разобралась.

Евдокимов взял стул и сел против дивана.

- Вам-то понятно, что произошло? - спросил он Анохина.

- Что ж тут понимать? - ответил он. - Моя песенка спета.

- Какая же это песенка? - спросила Шура.

- Да вы и петь-то еще не начинали, - сказал Евдокимов.

- Теперь Шура проклянет тот день, когда пошла за меня замуж, - печально промолвил Анохин. - Одни только заботы со мной!

- Сказал! - усмехнулась Шура. - А из-за чего же я за тебя замуж пошла?

- А из-за чего? - быстро спросил Евдокимов.

- Жалко его стало, - сказала Шура. - Беспризорный он был какой-то, один…

- Слышите? - спросил Евдокимов. - Или вы воображали, что она за героя вас приняла?

- Вот дурень! - сказала Шура.

- А вы понимаете, что произошло? - обратился Евдокимов к Шуре.

- Это из-за того, что он не стал служить тем? - спросила она.

Она пальцем указала на стену, подразумевая что-то, что осталось где-то там, далеко…

- Да, именно из-за того, - подтвердил Евдокимов. - Из-за того, что в вашем Анохине еще сохранилась совесть и он не смог стать иудой.

- Товарищ Евдокимов! - воскликнул Анохин. - Я и не хотел им стать!

- Хотели, - неумолимо сказал Евдокимов. - Но не смогли.

- Нет, он уже стал другим, - мягко сказала Шура. - Он еще боится тех, но он уже наш.

- Вот вы и воспитывайте его, - сказал Евдокимов. - Вам он больше всего должен быть обязан.

Машенька начала попискивать, вертеться; Шура каким-то очень свободным и легким движением подняла кофточку, придвинула Машеньку к своей груди, чтобы девочка не мешала разговору, и Машенька тут же к ней прильнула; Шура обнажила грудь так просто, точно в комнате не было постороннего мужчины, с таким целомудрием, что понравилась Евдокимову еще больше. Перед ним находилась действительно простая и хорошая женщина.

- Что же теперь делать? - спросил Анохин. - Вы не знаете Жадова!

- Знаю, - ответил Евдокимов. - Достаточно того, что он сделал сегодня, чтобы узнать вашего Жадова.

- Он не уедет, не выполнив задания, - сказал Анохин.

- А мы не позволим, - возразил Евдокимов. - Не думайте, это не так просто - ходить по советской земле и совершать убийства.

- Его самого убьют, если он не выполнит задания! - настаивал Анохин.

- Но ты же слышал товарища Евдокимова? - вмешалась Шура.

- А мы и его не дадим убить, - сказал Евдокимов.

- Что же делать, что же делать? - неуверенно спросил Анохин.

- А вот это другой разговор, - одобрительно улыбнулся Евдокимов. - Думаю, что об этом и хотела поговорить ваша жена.

- Конечно, - кивнула Шура. - Научите нас.