Долго ещё толкал речь мудрый командир. Упомянул и благословение богини Мары, и честное исполнение обязанностей, из коих самым сложным для Платона было ежевечернее пьянство. Да и то, больше по причине, что местные употребляли слабое виноградное вино, которое закалённому в студенческих возлияниях молодому организму было как слону дробина. Так что выходил Платон из-за стола не пьян, как все, а объевшийся и опившийся. А поутру, хочешь, не хочешь, Фрол поднимал, совал в руку тяжёлую палку и тащил заниматься фехтованием. Как говорил сам учитель, мечным боем. Надо сказать, что за неполную неделю молодой человек если и не восстановил былую форму, то очень к ней приблизился. Да и меч теперь хотя бы знал, с какой стороны держать.

Но вот, наконец, речь завершилась, коназ с откровенной любовью обнял молодого человека, и тихо спросил:

– И куда ты? Может, останешься?

Платон надолго задумался. Ему пришлась по вкусу простая и открытая жизнь защитников окрестных городов и сёл. Они не стремились к выгоде любой ценой, вели себя друг с другом, да и с ним, будто были кровными братьями. Кроме того, что греха таить, уважение окрестных жителей, а в большой мере и воинов, тоже нравилось.

Если бы здесь ещё были метро, краны с горячей водой, телефоны, телевизоры… тогда Платон, возможно и остался бы. А так, путь его однозначно лежал то ли к местным волхвам, то ли к франкским колдунам. Последнее, конечно же, лишь в крайнем случае.

Молодой человек склонился к уху коназа, который был на полголовы ниже его, хоть и шире в плечах втрое.

– Вот об этом я и хотел с вами посоветоваться.

Так что уже на следующий день Платон проклинал недоразвитую культуру местного средневековья, которая не додумалась сделать хоть какой-нибудь, самый простецкий, автомобиль. Он уже натёр себе всю пятую точку жёстким кожаным седлом, ноги устали находиться в разведённом положении и грозили принять такую форму навсегда.

– Тпруу! – повелительно крикнул наездник и для верности натянул вожжи. Саврасая, отливающая золотом в восходящем солнце, кобыла тут же встала, и без всякой паузы принялась ловко срывать молодую листву с кустов.

– Охо-хо…

Молодой человек неловко спрыгнул на землю и сразу же повалился в мокрую траву. Платон сел в седло ещё до рассвета, то есть ехал больше трёх часов. Вообще-то отправились из хорома они с Поданой ещё вчера вечером. Как ему объяснили, до полуночи можно было не спеша добраться до трактира, где нормально поужинать и переночевать. Но Платон не рискнул, и, по старой привычке, они со спутницей заночевали в лесу. На этот раз к сёдлам были приторочены меховые покрывала, которые местные звали совсем технически – кожухами. Еды тоже было вдоволь, а кресалом Смирнов наловчился пользоваться не хуже, чем спичками.

Через час-два езды должен показаться Калач-город. Именно туда и добирались путники. Ведающая бабка, узнав о беде Платона и его желании попасть домой, посоветовала обратиться к провидице Матроне, в Москву, которая Казань. Но где та проживает, да и сможет ли помочь, не знала. Потому рассказала о волховице, что жила в Калаче.

– Уж она-то верно, ведает, – шепелявя беззубым ртом советовала бабка. – Ты как в южные-то ворота въедешь, так и двигай сразу ко хорому Макоши-судьбоноши. Его маковку со восьмеричным-то крестиком, чай, ещё из-за стены видать. А там спроси Авдотью. Её каждый ведает.

Бабка мало того, что шепелявила, она ещё и некоторые слова произносила едва уловимой скороговоркой, а некоторые наоборот, растягивала. Так что понять её было мудрено. Платону пару раз даже переспрашивать пришлось. К тому же до того, как сказать главное, рассказчица завалила его таким ворохом информации, что, если бы Платон не слушал внимательно, основное бы точно пропустил.

Едва переехали через реку Донец, Подана схватила его кобылу под уздцы и повелительно сказала:

– В город одна поеду. Ты позже будь. Встретимся у храма. Ты с волховицей потолкуешь, а я о постое договорюсь. А то тебе, статному да оружному, такую цену за жильё заломят, что и не расплатишься. Денежку-то, её беречь требуется. Я бедная, старая. С меня драть в три шкуры не станут. А ты вон, через лесок-то езжай. Здесь места тихие, не то, что за Донцом.

Так что никто не мешал Платону, сойдя, а точнее, спрыгнув кое-как с кобылы, справить естественную нужду, не особо озаботясь укромным местом. Кое-как завязав непривычный поясок на штанах, он наконец размял затёкшие ноги о огляделся.

Подана знала, куда его отправлять. Лес был хорошим, ухоженным. Протоптанные тропы не давали заплутать даже новичку, звонкие сосновые стволы выглядели радостными и светлыми. Особенно, если на них сквозь высокую крону пробивался жёлтый солнечный луч. Платон посмотрел, нет ли грибов. Не то, чтобы хотелось собрать, скорее машинально. Что, зря в лес въехал что ли? Грибов не нашёл, а вот кусты малины шагах в двадцати привлекли его внимание.

Помня о возможном медведе, Платон вернулся к лошади, достал из пристёгнутых хитрой системой ремешков, ну не пользовались здесь ни карабинчиками, ни липучкой, ножен меч Мары, и двинулся в сторону куста.

Малины не было. Тут и там белели пеньки от содранных ягод, а вот целой не осталось ни одной. Молодой человек пошарил мечом как палкой, раздвигая колючие ветви малинника, но кто-то уже сделал это раньше. Бесполезно.

– Э-эх! – с чувством выдохнул Платон и осмотрелся.

Недалеко, метрах в ста, переливалась на солнце река.

– А не искупаться ли мне? – спросил сам себя Смирнов и конечно же одобрил собственное решение. – Заодно и постираться можно. Ночевал-то в лесу. Несёт, небось, от меня, как от бомжа.

Горшочек с мылом, не привычным кусковым, а жидким, как в дозаторах, выданный ключницей как великая ценность, лежал в самом низу седельной сумки. Платон прошёл по направлению к воде, выбирая, где будет удобнее спуститься лошади и вдруг замер. На берегу творилось что-то, колыхнувшее в нём почти забытые воспоминания.

Там стояли трое, явно разбойничьего вида – в коже, но не форменной, а разнообразной, растрёпанные, но все с оружием. Один сжимал в руке здоровенный, такие Платон видел у мясников на рынке, топор, второй совершенно по-зэковски, лезвием к себе, держал широкий и длинный нож. Этот нож явно стремился выбиться в мечи и ему не хватило всего чуть-чуть.

Но больше всего внимания привлекал третий. Крепкое, жилистое тело настоящего бойца, кожаный жилет с нашитыми на него кусками кольчуги, а в руках два меча. От Фрола Платон слышал о мастерах двойного мечного боя, что, мол, сложно противостоять им простому ратнику. Но видеть такое пока не приходилось.

А перед этим сбродом, дрожа от холода и страха, вся облепленная мокрыми волосами стояла девушка. Внезапно она подняла голову, и Платон замер. Он вспомнил этот взгляд. Именно эти глаза смотрели на него тогда, в вечерней Москве, когда он так необдуманно кинулся на защиту совершенно незнакомой ему красавицы. И сейчас он понял, что снова повторит ту же глупость.

Платон постарался как можно тише спрыгнуть с невысокого обрыва, но его всё равно услышали. Двуручник остался следить за жертвой, а остальные кинулись в сторону Смирнова.

Трава упорно лезла под ноги, словно, уговаривая не совершать безумства, солнце ударило в глаза, как только он спустился, но Платон решительно шёл вперёд.

Первым до него добежал тот, взъерошенный, с ножом. Ловко перекинул почти меч в левую руку, поймав так, будто тот всегда там и был. Затем, неуловимым движением выдернул из-под рукава новый ножик и без замаха швырнул в Платона.

Молодой человек, будто вынырнув вон из времени, наблюдал этот полёт. Странный нож, просто полоска стали, вырезанная по форме, заточенная с одной стороны и обмотанная верёвкой с другой, летела как по рельсам, сияя на солнце заострённым кончиком. Сзади развевалась незаплетённая верёвка, видимо, обеспечивая движение острием вперёд. Киркелин действовать не желал. Вот нож уже в трёх метрах, в двух… наконец, Платон махнул мечом, стараясь попасть по летящему ножу. Раздался звон, и полоса стали, мелькая в солнечных лучах ушла куда-то налево, в траву.