Демид взглянул на Анфима из-под бровей и пробурчал:

– А он драться не будет?

– А как учиться станешь, – ответил старик. – Будешь прилежничать, так всё мирком пойдёт. А коли барагозить учнёшь, то тут как без розги, али не видишь?

Демид дёрнул Платона за рукав и спросил:

– А тебя тоже с розгой учили?

И что на это было ответить?

– Меня учили, как всех, – не соврал Смирнов.

– А под Медведицком, бают, змей объявился, – заезжая торговка отхлебнула дорогущего привозного чая, откусила от знаменитого местного калача, и продолжила. – Так его два брата, Платон да Демид, с сестрицей ихней, Глашей, так и изничтожили. А змеюка, ой, лютая! Старый, огняный, да говорящщай. Всё село, бают, целиком сжёг, а людей, как тряпки в клочки порвал и проглотил. И ругался при этом, как пьяный франк.

Беляна сидела ни жива, ни мертва. Дважды выезжали дружинники за её любимым. И если первый раз Владигор велел привезти голову опального витязя, то второй раз ехали уже по просьбе конежны.  И не с тем, чтобы убить, а хотя бы разузнать, куда он подевался. Добрались по тракту до Медведицка, обратно ехали кружным путём, через Наважино. Село оказалось пустым, и, конечно же, про Платона никто из встречных и слыхом не слыхивал.

И вот какая-то торговка, которую и позвали-то ради новостей, рассказывает такие ужасы.

А женщина между тем, видя напряжённое внимание дочери местного правителя, продолжала:

– Демид, бают, змея в ледышку-то одним словом заповедным заморозил. А Платон, не будь дурак, все три башки зверюге одним-то махом и отшиб. Лопнул дракон, да люди-то все на волю и вышли. Сейчас, бают, в село возвращаются, да Демида с Платоном славят. Да! – она вскинула толстый палец. – Женили же его на ком-то, да так в селе и оставили.

– Платона!? – ахнула Беляна.

– Не! Какой-там Платон. Демида. А Платон, тот вообще, ухнул, об землю ударился и пропал вместе с Глашей.

– А ты не врёшь? – прищурившись спросила девушка. – Как же люди могли на волю выйти, если змей их в клочки порвал?

– Да чтоб мне пусто было! Так и вышли. Видать, не всех порвал, каких и целиком глотнул. Чай, три головы-то, поди за всеми уследи.

– А какое село? – продолжала сомневаться конежна.

– Дак Наважино же.

– Точно врёшь, – сделала вывод Беляна. – Наши дружинники были две седьмицы тому в Нававжине. Пустое то село. Нет там никого.

– А теперь есть, – уверенно ответила торговка. – Симеон Дальний, у него пряности, рядом со мной стоит, он как раз два дня тому Наважино и проезжал. Бает, люди только-только по домам возвращались.

– Как только странная гостья ушла, коназ решил проведать дочку. Как полагается, сначала постучал, но не услышал ответа. Тогда он, отец всё-таки, вошёл без приглашения. Беляна лежала, уткнувшись в подушку и еле слышно всхлипывала.

– Ну что ты, дитятко, не надо.

Владигор не мог с непривычки подобрать нужные слова, но внезапно дочь перевернулась на бок и просмотрела на него полными тоски глазами.

– Что же ты натворил, папа, – убитым голосом сказала она.

– Да что я натворил? Что? Разбойника хотел порешить? Али должно воровство и смертоубийство вольно по земле ходить? Без наказания?

– Неужели ты ещё не понял, что это не он?

– Ну, даже если и не он. Бежать-то зачем? Нешто не разобрались бы? Али я зверь какой?

– Зверь! – вскричала конежна и разрыдалась. – Он навсегда исчез, понимаешь, навсегда! А если и встретится где случаем, то как я ему в глаза посмотрю? Ой, я дура-а!

Последние слова она проревела, всхлипывая и дрожа. Коназ некоторое время смотрел на рыдающую дочь, но понял, что ничем помочь не может. Поэтому тихонько встал, на носочках вышел из горницы и аккуратно притворил за собой дверь.

– Слушай, Молчан, – через две минуты говорил Владигор.

Голос его звучал твёрдо, но проскакивали в словах просящие нотки. Коназ даже встал перед простым десятником. Он опёрся на столешницу ладонями и смотрел исподлобья. Молчан понимал, что разговор будет важный, возможно даже знаковый. Потому не торопился с реакцией на такое необычное приветствие.

– Я так думаю, погорячился я.

Молчан еле заметно кивнул, в остальном сохранял индейскую невозмутимость.

– Ну, мало ли, откуда у человека может бронь оказаться. Если я шапку бобровую ношу, это же не значит, что я бобёр.

Молчан не спешил. Коназу сейчас следовало позволить подвести под свой промах логическое обоснование. Поэтому он снова кивнул.

– Ты с ним, вроде как, ближе других был. Да чего там! Никто кроме тебя с ним и не общался. Так что я прошу тебя его найти. Не убивать, ни в коем случае. Не тащить сюда. Просто спроси, откуда у него бронь с чёрным грифоном.

– Кого найти?

– Да его же! – сдаваясь, прокричал коназ. – Чемпиона нашего, будь он неладен. Платона.

– Дам тебе десяток, денег на дорогу…

– Присядем, отец, – сказал Молчан и, не дожидаясь ответа опустился на табурет.

Владигор махнул рукой и тяжело опустился на стул. Он внимательно и с надеждой смотрел на своего лучшего мечника.

– Какой там я отец… – начал он.

– Ты всей дружине отец, – оборвал Молчан. – А значит, и мне, пока не выгнал.

– Эх… говори, что хотел сказать.

– Десяток не нужен. Он от двух ушёл, как мышь в нору, и никто из твоих людей его так и не встретил. И если бы не та торговка языкастая, так и не знали бы ничего.

Теперь кивнул коназ.

– Женщина, что с ним пришла, Подана, говорила, что ему дорога в Москву, в Мары хором. Так что рано или поздно, но Платон там будет. Я был ему другом. Да и когда ты его опальным объявил, я плохого слова про него не сказал. Так что мне одному идти.

– Прав ты, Молчан.

– Так я пойду? Передам Платону от тебя просьбу прощения.

– А ты меня спросил!? Я! Прощения просить? Да пусть он рад будет, что его простили.

– Э, нет, коназ, – мечник поднялся и твёрдо взглянул на правителя. – Так я никуда не пойду.

– Да почему?

– Тогда объясни, за что Платона прощать вздумал? В чём он перед тобой виноват? В том, что тебе страсть, как хочется Карагоза поймать? Или в том, что ты его за полтора года так и не поймал?

– Зря тебя Молчаном кличут. Говоришь ты, как ножом режешь. Уж лучше бы и правда молчал.

– Так что передать?

– Скажи… – Владигор замялся. – Что мы его ждём, с его невестой. И что… ну, ты и сам знаешь, что сказать.

– Не знаю, отец.

– Вот заладил! Отец, отец… Да! Передай, что я прошу у него прощения. Доволен?

– Да, батюшка коназ. Теперь доволен. Рад видеть, что ты чувства человеческие не растерял и справедливость в сердце сберёг.

– Денег сколько дать? – видно было, что слова мечника пришлись правителю по душе.

– Не надо денег. Так поеду. Не от тебя, а по своей воле. Вернее будет.

Странности начались ещё за сто пятьдесят вёрст от Москвы. На каждом повороте, перекрёстке, да просто на каждом углу стояли ратники. По двое, трое, иногда целыми десятками. Они не останавливали проезжих, но внимательно следили за всем происходящим. Молчан сначала просто оборачивался, а потом не выдержал, подъехал к десятку на развилке и спросил прямо:

– Что стряслось? Отчего на каждом углу стоят?

– А ты кто таков и откель будешь? – в свою очередь спросил старший.

– Десятник дружинный, Молчан. Из Калача я, от Владигора коназа.

– А, – понимающе кивнул тот. – Ну, ежели коназ тебя разузнать послал, то ступай к воеводе. Он в Коломне стоит.

– Михайло Гузков, – представился воевода в ответ на приветствие. – Что, и у вас прослышали?

– Так не прослышали, конаже. Вот у тебя хочу попытать, что тут происходит.

– Это у вас, на востоке, коназ. А мы проще зовём. Я, вот, к примеру, князь Балканский. А что толку?

Судя по красному носу и блестящим глазам, князь крепко пил. Молчан принюхался. В доме стоял спиртной запах, разбавленный вонью несвежих портянок, сапожного дёгтя, и прочими непреложными запахами дружинной опочивальни. Князь Михайло сидел за столом в форменных портах и нижней рубахе перед немалой братиной кислой капусты. Он рукой махнул гостю, мол, присаживайся.